Соціалістичні ідеї, ініціативи ...

Андрей ДМИТРУК: РУССКИЙ МИР: ЦИВИЛИЗАЦИЯ ПРОЕКТОВ (Ч.1-Ч.7)

Sic itur ad astra
Так идут к звёздам

I.

Сколько книг написано о раннем детстве человечества! Но серьёзных среди них — мало. До сих пор бродят из одного сочинения в другое сказки о “золотом веке”, о расах волшебных, могучих и счастливых, якобы живших миллионы лет назад и способных силою воли таскать каменные глыбы, а то и менять пути светил. Раскопки говорят иное: ещё за десять-двенадцать тысячелетий до нас лишь малые селенья, кучки шалашей, крытых шкурами, были вкраплены в безлюдную ширь континентов. И жили в этих селеньях роды-племена, почти бессильные перед природой.

Только вместе с землепашеством, с ростом молодых городов, с первыми ремёслами стал обретать человек силу, а человечество прибывать в числе. Но много, много веков ещё понадобилось, чтобы в мире стало достаточно знаний, технических приспособлений и энергии для здоровой, безбедной и долгой жизни каждого из рождённых.

Не было на Земле “золотого века”, не было до сих пор никогда. Мы впервые стоим у его порога. Что же мешает переступить порог, избавиться от людского неравенства, тяжкого для тела и оскорбительного для души огромного большинства землян? Почему живём суетно, над неисчерпаемой сокровищницей грызёмся до смертоубийства за медный грош? Будет ли, наконец, иначе?..

II.

История ускоряет свой бег, нарастает лавина перемен. До поры, до времени мир находился в подлинном застое. Седлать коня, ходить под парусами, зажигать в доме открытый огонь — всё это могли и вавилоняне, и средневековые европейцы, и наши прадеды. Два века назад мало кто поверил бы в возможность разговора через сотни вёрст или появления льда в железном ящике среди лета; сто лет назад для нашего предка, как и для кроманьонца, не было дома иных зрелищ, кроме горящих углей, а кровь в моче, словно для гомеровского грека, обозначала смертный приговор. За жизнь пары поколений наши возможности стали почти божественными.

И дело даже не в том, с какими скоростями мы можем передвигаться, какие грузы перетаскивать и сколь большими удобствами обставлять свои жилища. Всё это — служебное, подчинённое. Главное то, что впервые, опять-таки, с тех пор, как человек выпрямился, каждый ребёнок может стать взрослым и дожить до возраста, коего в прошлых столетиях достигали разве что отдельные счастливцы; каждый может быть выкормлен, убережён от самых опасных болезней, всесторонне образован и занят любимым делом. Поистине, произошла революция революций, величайшая со времён овладения огнём.

Вот они — мощнейшие электростанции, ядерные реакторы! (Катастрофы от неумелого обращения — детская болезнь, перерастём: после первых наездов на прохожих автомобили тоже называли исчадиями сатаны.) Вот оно, машинное царство, расползшееся по Земле наподобие кораллового рифа, такое цельное, могучее и услужливое! Вот телефонно-компьютерная сеть, беспрерывно прирастающая мобильными и иными новинками, — ну, просто скоро мыслями начнём обмениваться, из любого места земного шара мгновенно добывать нужные сведения! Вот, наконец, поле сегодняшнего дня, с его небывало веским колосом, с генной инженерией, с индустриальной обработкой... прокормит досыта!

Но почему же всё это не служит в равной мере шести миллиардам землян? Не только белым леди и джентльменам из Сити и с Беверли-Хиллз, но и монгольским аратам, йеменским феллахам, бразильским мачетеро? Почему до сих пор триста семейств владеют половиной земного достояния, а тысячи миллионов страдают от недостатка белка и не знают, что такое водопроводный кран в доме?..

Чтобы понять это, надо попробовать разобраться в сущности человека. Опять-таки, все феодализмы и капитализмы, все общественные уклады — служебны, вторичны, внешни по отношению к тем свойствам нашей психики, которые, реализуясь в природных обстоятельствах, принуждают людей тем или иным образом уживаться вместе. Какие же это свойства?

III.

Принято говорить о природных, биологических корнях социального неравенства; о том, что-де оно вытекает из жестоких законов борьбы за жизнь. Но, по большому счёту, социал-дарвинизм критики не выдерживает.

Да, некоторые основы общественной жизни заложены в устройстве стад и стай; оттуда эти основы и взяты первобытными племенами. Однако в целом борьба за существование в животном мире совершенно не похожа на то, что происходит между людьми. Зверь может защищать свои кормовые угодья или отнимать чужие, но ему и в голову не придёт посягнуть на участок, способный прокормить сто зверей. В стаде или стае угнетённых нет, голодных тоже; у многих видов особая доля добычи приходится кормящим матерям. Никто не кладёт дань к ногам вожака, тем самым превращая его в паразита; наоборот, вожаки — лучшие добытчики, потому и ведут. О наследовании власти и имущества говорить не приходится: слабосильный детёныш не возглавит стаю лишь оттого, что папаша был силачом, — а завещать потомству, например, туши убитых антилоп по понятным причинам невозможно.

Словом, естественный отбор у существ, которых мы высокомерно называем “неразумными”, естественен и рационален именно потому, что приводит к выживанию особей лучших, наделённых всем необходимым, чтобы жить и размножаться в мире, который им не дано изменить. У человека, создания “разумного”, всё иначе.

Пойдя в начале своего специфически-человеческого развития путём подлинного героизма, выстроив мир искусственный, куда более удобный и безопасный, чем дикая Земля, тем самым он установил и собственные, очень далёкие от природных, законы приспособления. Появилась возможность не тратить всю свою энергию без остатка на поддержание самой жизни. Освободившиеся резервы сил и времени привели к важнейшему результату: человек смог развить в себе способность творчества, дальнейшего строительства и совершенствования “очеловеченной” среды — антропосферы.

Но для огромных масс людей в начальную пору цивилизации творческая деятельность оказалась недоступной. Труд, истощающий и малопроизводительный, создал в умах единственную противоположность самому себе, единственный образ счастливого освобождения — сытое безделье! Родоплеменным вождям, превращавшимся в царей, и их ближнему окружению — будущей знати — оно было доступно “по праву рождения”. Бесчисленным прочим было суждено лишь отдать столько-то лет изнурительной, монотонной работе — и превратиться в гумус... И вот, самые активные из этих “остальных” решили рискнуть. Вместо того, чтобы лепить кирпичи для царских крепостей или царапать землю сохой, они стали посредничать между производителями и потребителями вещей. Накопив излишек продуктов или предметов, меняли их на нечто другое — по возможности, с выгодой для себя. Цель — блаженное ничегонеделание, хотя бы в преклонные годы! Так родился класс посредников и торговцев. В отрыве от производительного труда, их деятельность состояла лишь в комбинировании — более или менее успешном использовании готовых, сложившихся связей общества. Доселе для рядового человека куда проще обращать себе на пользу то, что уже создано и работает, чем затевать перемены, которые, возможно, облагодетельствуют лишь его отдаленных потомков.

Комбинаторы не вносили в антропосферу, ничего нового. Но, обзаведшись средствами, поощряли людей другого, выраженно творческого типа, служить своим эгоистическим потребностям. Так сложилась цивилизационная нелепость: начал благоденствовать не сильнейший добытчик, а хитрейший паразит! То истинное, что двигало эволюцией до человека — отбор лучших, наиболее здоровых и одарённых особей, закрепление их признаков в потомстве, — уступило место мнимому. Миром завладели пенкосниматели, вампиры общественной энергии. А индивиды, которые в новых условиях соответствовали вожакам животного мира, первопроходцам и смертникам популяций, — настоящие творцы, — оказались в услужении у преуспевающих комбинаторов.

IV.

Оговоримся сразу: далеко не все из тех, кого мы назвали комбинаторами, преуспевают и наслаждаются богатством. Огромное большинство их лишь растрачивает попусту годы, пытаясь добиться прочного благосостояния. Везёт единицам из многих тысяч, но это не расхолаживает остальных: многие просто надрываются и гибнут, так и не достигнув успеха в своём комбинировании. И этот процесс не только не затухает, но нарастает всё стремительнее.

Если искушение возможностью обогатиться, утвердить собственные (и детей своих) безопасность, защищённость, обеспеченность, — если это искушение обладало колоссальным могуществом даже в Шумере и в Хараппе, то теперешние соблазны стократ сильнее. Техника — их матерь. Шутка ли, не рабами и быками можно теперь повелевать, а мегаваттными джиннами!

В чём главное зло уклада, основанного на посредничестве и комбинировании, на купле-продаже? В уже отмеченном чудовищном неравенстве возможностей землян, в непреодолимой бездне между воротилой-финансистом и нищим? Да, и в этом зло, непростительное, беспредельное. Но самое ядовитое жало — в иллюзии равных возможностей. В том, что на языке соблазнённых зовётся правами человека.

Последние остатки первобытных табу и магической харизмы вождей-шаманов, сословные привилегии, были стёрты буржуазными революциями, срублены гильотиной. Разница между людьми осталась — в пустяке, безделице: размере банковского счёта, количестве разрисованных бумажек в кошельке. “Слово стало плотью”, внеприродное и воображаемое — реальным. Коль скоро все равны во всём, кроме благосклонности золотого божка, — значит, каждый и может претендовать на удачу. “Сегодня ты, а завтра — я!” Ну, ладно, не нынче слетит жар-птица; но я ведь ещё молод, здоров, упорен, трудолюбив, терпелив... завтра! Послезавтра — непременно! А уж в следующем году — как Бог свят...

И — не живут, вертятся. Строят горячечные комбинации. Терзают ближних, стремительно стареют сами, накладывают на себя руки. Триллионы часов жизни сгорают в полуслепом метании, в погоне за призраками. Энергия, достаточная, чтобы растопить льды Антарктиды, расходуется в суете, в бессмысленном кипении бесплодной деятельности.

Вот именно в этом, в ненасытном желании стать хозяйчиком — или хотя бы привилегированным холуем при “большом боссе” — основной ужас нашего дня и залог ещё худшего будущего. Да приди нынче не то, что философ-утопист или революционный лидер, — свершись Второе пришествие и сам Спаситель предложи нам строй, при котором каждый будет обеспечен наилучшим образом, но не сможет наживаться за счёт ближних, — сколько же найдётся недовольных! Сколько будет сказано трескучих слов о “свободе личности” и “здоровой конкуренции” — и сколько раз прозвучит словцо-клеймо, словцо-плевок: “уравниловка”!.. Набегут учёные мужи, начнут доказывать, что человек по сути своей охотник и авантюрист, что лишь соперничество выковывает сильные характеры. И все наркоманы от бизнеса будут вторить и рукоплескать...

Так что же, — может быть, и впрямь человеку, как виду, присущи жадность и стяжательство? Что, если мы просто не можем без этой “войны всех против всех”, и нет смысла тратить силы на её прекращение? Да и во имя чего прекращать, если любая другая модель отношений нежизнеспособна?..

А вот нежизнеспособны ли другие модели — попробуем разобраться.

V.

Воистину, школьное представление об истории человечества бесконечно наивно: менее всего она похожа на восходящую прямую. Круги, петли и нередкое топтание на месте — вот истинный путь нашего восхождения.

Однако решительный и бесповоротный возврат к прошлому не удавался ещё никому. Коль скоро обновление (техническое, социальное, религиозное) произошло, ничья воля не сможет его отменить; никакие, самые отчаянные усилия не способны вернуть вчерашний день истории. В прошлом человечества — много попыток “реставрации” ушедшего; подчас казалось, что реакция торжествует и ростки нового надёжно затоптаны, но это была лишь иллюзия. Удавалось (и, как правило, ненадолго) реанимировать лишь внешние формы мёртвого, изжившего себя уклада: под ними таилось уже вполне новое содержание.

Ни вся необъятная власть цезаря Юлиана, ни огромные денежные средства, вложенные в реставрацию язычества, не смогли даже на несколько лет заставить христианский Рим вновь молиться дедовским богам. После переворота Кромвеля Англия стала другой страной, и попытки вернувшихся Стюартов восстановить “добрую” феодальную старину завершились лишь окончательным свержением династии. Мы уж не говорим о Франции, которую трясло восемьдесят лет подряд в безумной смене республик, королевств и империй, пока не воцарился уклад, запрограммированный до начала всех этих судорог Великой Революцией... Изменения экономические, общественные, психологические и прочие, превысив критический предел, не могут быть ни упразднены, ни забыты.

Не составляет исключения и стоившая ещё неслыханных средств, поглотившая целый океан людской энергии и удавшаяся лишь благодаря гигантскому техническому оснащению Запада попытка воскресить русский капитализм. Она обречена на конечный провал. Тем более, что этот строй и сначала-то был изрядно чужд евразийским народам, забредшим в его тупиковый коридор. Для них был единственно жизнеспособен совсем иной уклад, и вот почему.

Благодаря природным обстоятельствам — ландшафту, климату, этническим свойствам и т. д., — у каждого народа преобладает тот или иной нравственный ориентир. Главных же ориентиров на свете всего два: индивидуализм и коллективизм.

В Западной Европе, где климат мягок, зато рельеф сложен и мало крупных участков пахотной земли, хозяин-одиночка всегда мог снять добрый урожай и с маленького поля, зато должен был это поле усиленно защищать. Здесь не мог не развиться у людей крайний эгоцентризм, оградивший себя многими законами вроде “хабеас корпус” (о неприкосновенности личности) — и, вместе с тем, не могла не возникнуть жесточайшая конкурентная борьба, ломающая любые законы.

Напротив, на просторах северо-восточной Евразии земли бесконечно много, но суровы природные условия и урожаи не гарантированы. В таких условиях складывается крепкая крестьянская община, ибо лишь совместно можно поднимать новь, а в трудные годы помогут кормиться лишь общие запасы. Здесь, естественно, преобладает коллективное сознание. Оно ограничено пределами крестьянской общины, которая недаром звалась на Руси миром. Однако общинный тип психики, архаичный в основе, достаточно хорошо воспринимает “укрупнение” общины, превращение её в государство, коль скоро вокруг продолжают действовать привычные, традиционные законы. Центральная власть воспринимается, как главенство патриарха; все вообще связи в обществе, как отношения старших и младших. Вместе с тем, лишь очень решительный и сильный властный центр способен организовать разбросанные людские группы в просторной малонаселённой стране, каковой всегда была Русь.

Но никакая власть не может опираться на одно насилие. Чтобы организующий принцип, подчас из-за своей требовательности “неудобный” для масс, не был отвергнут последними — необходимо сакральное (освящающее) начало, единая для всего народа религия или, по крайней мере, близкая к ней идеология. В атмосфере искренней веры возникает уклад мощный, гибкий, сочетающий местное (общинное) самоуправление с централизованным регулированием. В упрощённом виде эту сакральную многоуровневую систему до поры, до времени описывала на Руси известная формула “православие, самодержавие, народность”.

Разумеется, ни мир индивидуалистический, ни мир коллективистский не существуют в чистом виде. Реальные народы, как и живые люди, распределены между двумя полюсами. Своими лучшими традициями — терпением, мастерством, трудолюбием — сугубо капиталистическая Япония обязана средневековой ремесленной артели, той же трудовой общине: деды умели годами и поколениями вырезать лаковые вазы, внуки способны делать лучшую в мире видеотехнику. Древний Рим, “кузница” европейского индивидуализма, тем не менее, возвёл в ранг религии крестьянские обычаи и добродетели, идущие от времён “царей-пахарей”; даже правительственные раздачи хлеба были пережитком общинного распределения благ... Но в любой стране рано или поздно становится главным одно из двух начал. Если та же Англия очень рано стала разрушать крестьянские общины, “огораживать” землю и торговать ею, то в Китае, наоборот, за две тысячи лет ни один император не сумел упразднить совместно обрабатываемые “колодезные поля” и сделать землю товаром...

Есть такое направление в геополитике — евразийская школа. Некоторые лидеры её учат, что главный конфликт на Земле, длящийся века, — это противостояние “океанических” и “сухопутных” народов, “присваивающего” и “производящего” типов цивилизации. В этом делении, конечно, есть истина, но не вся. Как и в марксизме, который считает движителем истории единственно классовую рознь, борьбу эксплуататоров и эксплуатируемых. Да, конечно, происходят и геополитические, и классовые распри — но всё же самые разрушительные столкновения бывают между человеческими массивами, пронизанными индивидуализмом и коллективизмом. (Это не обозначает, разумеется, что некие одиночки схватываются с толпами: могут складываться весьма тесные коллективы, служащие именно индивидуализму, — от орденов и тайных обществ до народных движений.) Грубо говоря, общинное сознание соответствует ландшафтным, климатическим и прочим основам “сухопутной, производящей” цивилизации, а с классовой точки зрения присуще, главным образом, пролетариату. Сознание же индивидуалиста-накопителя наиболее характерно для цивилизации “океанической, присваивающей”, а воспроизводится прежде всего среди буржуазии. Хотя, само собой, исключений везде немало.

Такое разделение удобно для классификации культур и укладов. Скажем, для большинства традиционных, прежде всего, восточных обществ типично коллективистское мышление; либеральные же западные государства подвержены индивидуализму. Древние мировые, опять-таки, преимущественно восточные религии поддерживают коллективное начало жизни. В определённых школах буддизма это выражено откровенно: спастись в одиночку от плохой кармы (программы будущих воплощений) невозможно, каждый должен стараться спасти весь мир. Западные же неорелигии протестантского толка превозносят удачливого дельца-эгоиста, как взысканного Богом (культ собственной семьи за рамки себялюбия не выходит, он вполне биологичен).

В каждом из двух видов цивилизаций — иное содержание таких коренных понятий, как, скажем, свобода или права человека. Запад, с его болезненным культом индивида, предлагает признать врождённой свободу действий; Восток, привыкший согласовывать людские поступки с потребностями общества, ограничивается признанием врождённой свободы воли. Цивилизация эгоизма считает изначальным наличие у человека всех возможных прав: это заманчиво, но предполагает, что право на любые проявления есть даже у психопата или садиста-извращенца. Западное общество вынуждено ограничивать порывы таких существ, когда злые дела уже совершены. Коллективистский уклад предпочитает давать права в том объёме, в котором человек готов нести ответственность за их реализацию, и по возможности предупреждать зло заранее.

Свобода действий, не ограниченная верой или убеждениями, порождает вечную борьбу “хороших парней” с “плохими”, всё более жёсткое и тяжеловооружённое противостояние бунтарей и слуг закона, распрю, не имеющую шансов утихнуть. Свобода воли, сдерживаемая и направляемая общинным нравственным началом (традицией, религиозной этикой), не теряет своей полноты для сознательного члена общества, поскольку совпадает с его верой, и обретает всё больший простор, не неся разрушений и бед, по мере углубления этой веры. Вообще, в религиозном (идеологизированном) обществе верующим ничто не навязывается; навязывать подчас приходится лишь ни во что не верящим.

Болезни общества индивидуалистов повторяются и усугубляются в каждом поколении благодаря неиссякаемым соблазнам собственничества — страсти, которая не знает моральных пределов и (чудовищный парадокс!), законом поощряемая, только тем же законом, с помощью грубой силы, может быть укрощена. Воистину, здесь правая рука пытается разрушить то, что творит левая... Общинная же цивилизация тяготеет к справедливому распределению благ и, пусть мучительным путём проб и ошибок, но движется к тому пределу, за которым само понятие собственности станет бессмысленным и каждый будет обеспечен в меру своих желаний — не капризов, но именно здоровых желаний здорового, нравственно чистого трудящегося человека.

С тех пор, как существуют два цивилизационных материка, время от времени один из них пытался поработить и подавить второй; но чем ближе к нашим дням, тем понятнее, что более последовательные и настойчивые агрессоры — индивидуалисты Запада. С одной стороны, лихорадка частной инициативы создала неиссякаемую потребность в сырье, рабочей силе и рынках сбыта. С другой — фатальный неуспех огромного большинства в погоне за богатством рождал у неудачников глухую, неосознанную зависть к тем, кто избавлен от изнурительной суеты. (Отсюда, кстати, и тоска по “золотому веку”, по участи “беззаботного дикаря”, — и куда более тёмные, разрушительные чувства.) “Дикий”, “грязный”, “ленивый” Восток и раздражал, и манил. Лидеры “общества потребления” всегда видели в другой цивилизации вражескую крепость, которую следует сокрушить и с “нормальной” для хищников целью грабежа, и с намерением подавить опасное влияние более гуманного уклада. Поколение за поколением шла в ход пропаганда, сосредоточенная на “техническом отставании”, “неустроенном быте”, “произволе властей” и других пороках, якобы органичных для общинного мира; на врождённом убожестве “индийских нерях”, “китайских муравьёв”, “русских пьяниц”...

Что греха таить: если взять Русь — и вправду, видимо, от вечных военных, погодных и иных неурядиц, не слишком много внимания обращали мы на бытовой уют; наверное, что-то важное проглядели на этом направлении, даже не попытались сделать свою жизнь по-настоящему удобной, удовлетворяющей все капризы тела. Лишь тот, кто по-настоящему понимал “особость” русского пути, кто дышал иными ценностями, чем любовь к тротуарам, вымытым с мылом, — тот мог побывать за границей и не затосковать, воротясь...

Но ведь в советскую-то пору — если чего-то и достигали на поприще благоустройства, то для всех граждан, для многих миллионов! И, кстати, к концу 1980-х начали уже подтягиваться к европейским стандартам; и к нынешним годам, не будь расчленён и растоптан СССР, уже бы давно сравнялись в “ненавязчивом сервисе” с западными баловнями судьбы. И работало бы это, опять-таки, для всех без исключения, а не только для счастливцев с толстым кошельком, как там...

Но, видит Бог, никогда не были русские пороки и неурядицы столь велики, как то пытаются изобразить, веками злобствуя и плюясь ядом, западноевропейский мыс, эта спесивая Лилипутия, и её карикатурно увеличенный двойник за океаном.

VI.

Своих основных и опаснейших соперников — и одновременно необъятный источник богатств и рабов — видели на славянском Востоке ещё древние германцы: вспомним готско-антские войны в Приднепровье. Позднее немецкие католические ордены быстро перенесли острие своей деятельности из арабского мира, где оставаться было небезопасно, в края пока что разобщённых славян и балтов. Но недаром писал классик: “Так тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат”. Славянский массив не рассыпался и не покорился, но на протяжении многих веков давал отпор немецкому натиску, отпор, завершившийся, по сути, итогом, для истории почти невероятным: перерождением немцев, гибелью (или, по крайней мере, долгою летаргией) воинственного германского национализма! Впрочем, у этого феномена есть более скромное подобие. С похода войск на Россию началось крушение наполеоновской империи, в свою очередь, развязавшее процесс превращения Франции в мирную, не склонную к экспансии страну.

Напор на Русь с Востока, также энергичный и длительный, завершился совсем иначе. “Свой своих узнает”: столкновение общинных формаций привело ко взаимовлиянию и взаимообогащению. Русь Владимирско-Московская сначала вывернула наизнанку ситуацию “татарского ига”, сделав ордынцев наёмниками своих князей, а затем, приблизив конец государства Орды (на ту пору сильнейшего в мире), присвоила себе многие черты военно-политического устройства последнего.

Но вот что особенно важно для понимания Руси. В то время, как Запад избывал элементы общинности, считая их чем-то устарелым и обременительным, — Русский Мир отнюдь не чуждался бодрящих инъекций предприимчивого буржуазного индивидуализма! Однако монархическая власть, в лице своих лучших представителей, премудро дозировала эти “биодобавки”, обращая их, в конечном счёте, в отличное средство поддержания традиционного уклада. Величайший из царей, Пётр Первый, мощно внедряя европейскую мастеровитость и западные “ноу-хау”, не спешил при этом перенимать парламентаризм и “гражданские свободы”, обоснованно говоря, что-де “английские вольности нам как к стенке горох”...

Трагические события начались в царствование последних, бездарнейших из Романовых. Естественно, что феодальный строй претерпевал изменения, что “Россия уходящая”, сословная не желала уступать место “России новой”, капиталистической. С одной стороны, нахрапистые лопахины, развязав террор экономический, выкорчёвывали барские вишнёвые сады; с другой, боролись против косных властей террором вооружённым. Быть может, в другой стране, после всех потрясений, даже революционных, всё кончилось бы господством капитала. Но не у нас! Народное подсознание уловило беду. То, что шло на смену одряхлевшему дворянско-чиновничьему строю, казалось ещё более бесчеловечным и глубоко чуждым русскому общинному духу. Поддавшихся соблазну накопления считали не героями, как на Западе, а злодеями, — и не зря. Кто переступал заповеди общины — крестьянского “мира”, расставался с моральными тормозами вообще, ибо иной, не традиционной этики Русь не знала. Капитализм на Руси не мог (и не может) обернуться ничем, кроме власти злодеев. </P>

На десяток Третьяковых и Терещенко, с их блажью меценатства и благотворительности, быть может, вызванной тайным страхом перед Божьею карой за хищничество, — приходились тысячи купринских “молохов”, новых, беспощадных фабричных рабовладельцев. Вспыхнул стихийный, почти пугачёвский 1905 год: изданный в ответ испуганный царский манифест с его “свободами” окончательно лишил самодержавие ореола святости, сделал обузой и посмешищем для народа.

Злосчастный Столыпин, начав с расчленения крестьянских общин (затея, увлёкшая очень мало крестьян), окончил усмирением сельских бунтов, лесом виселиц... и пулей, прервавшей его бурную жизнь. О многом говорит один факт: буржуазный строй, если считать, что он сменил феодальный с концом крепостного права, просуществовал в России всего 56 лет — на 17 лет меньше, чем последовавший за ним социалистический!

Фатальным для империи оказался вовсе не Октябрь, а февраль 1917 года. Традиционная сущность Руси-России была искажена до предела. И дело не в том, что страну начали называть республикой, — а в том, что она впервые стала подражать Западу в политике внутренней и внешней, в характере массовой культуры.

Русских оскорбили много раз подряд. Народное целомудрие было оскорблено публичным смакованием “проблемы пола” и всяческих извращений; религиозное чувство — расплодившимся сектантством и мистической дьявольщиной; чувство патриотическое — продолжением бессмысленной войны. Десять миллионов мужиков, которые на своей земле размазали бы в кашу любого супостата, неведомо за что гнили в траншеях по всей Европе; славянское понимание войны, как тяжкого, но подчас необходимого домашнего труда было заменено ощущением тупика и абсурда. Наконец, привычное и естественное с давних пор единоверие, система общинных (и общих) незыблемых ценностей уступили место клоунскому “плюрализму”, драке “нанайских мальчиков” — мнимо разнообразных политиков-словоблудов на содержании у одного хозяина.

А хозяином стал торжествующий, раздувшийся до размеров гомерических — вор. Россия, простодушная, доверчивая крестьянская страна, легко позволила нажиться и захватить власть витийствующим подонкам. Самыми красноречивыми “либералами” и рьяными “европеизаторами” сделались, как и в 1990-х, воротилы теневого и полутеневого бизнеса или их красноречивые холопы. Подчеркну ещё раз: русский капитализм всегда был, есть и будет бандитским! Октябрь — лишь реакция здоровых сил общества на разгул уголовщины; его породила не горстка большевиков и эсэров, а петроградские и московские километровые очереди за хлебом рядом с ресторанами, где обжирались спекулянты, нагревшие руки на фронтовых поставках.

Тогдашние березовские и суркисы, называвшиеся рябушинскими и манусами, обрушили на себя ту самую пирамиду псевдогосударства, живущего “по понятиям”, которую возводили столь нагло и беспардонно. Октябрьская же революция не умертвила (если не считать заслуженной казни полковника Романова, бесталанного и преступного экс-царя), а, наоборот, реанимировала империю, да ещё в невиданно могучей, всемирной ипостаси!

Очищенный от всего наносного, сущностно чуждого, как никогда крепкий и монолитный, встал колосс — Русский Мир, наконец-то и впрямь опираясь на модернизированную идеологическую триаду “православие, самодержавие, народность”. Евангельское обетование горнего Иерусалима овеществилось в социализме — Царстве Божием на земле, несовершенном, как всё земное, но упразднившем древнее неравенство. Самодержавие приняло более традиционный, но и обновлённый вид единоначалия, власти вождя, постигаемого сакрально, не как выборный западный лидер, но как общий отец-защитник, пастырь от Господа. Народность же осталась собой и утвердилась исключительно, поскольку общинный лад был узаконен и канонизирован. (Быть может, самой роковой ошибкой нового руководства было насаждение “воинствующего” атеизма, как образа мысли: неверие ни во что стало медленно действующей отравой...)

В первые десятилетия после Октября вера была искренней: ждали, что вот-вот в полной мере утвердится Царство Божие и станет на Руси мужицкий рай — коммунизм. На время подкрепила веру выигранная страшная война с фашизмом: если воинство сатаны повержено, чему же и быть, как не вечной радости праведных?..

Затем дух зла, демон индивидуализма возобладал иным, коварным, истинно змеиным манером.

VII.

Общинное устройство далеко не идеально, оно имеет органические пороки. Последние не могут свести на нет преимущества коллективизма, но изрядно опасны.

Первый, бросающийся в глаза недостаток — индивидуальная пассивность. У нас любят поговорить о том, что-де французы или итальянцы, сотвори их правители с ними то, что наши учинили с нами в апокалиптическую “перестройку”, уже давно своих горбачёвых и кравчуков перевешали бы на фонарях. Это справедливо: но говорящие забывают, что люди Запада прежде всего эгоистичны и атомарны. Они в самом деле охотно бунтуют и объединяются, но — очередной парадокс — лишь для защиты интересов личности, каждого гражданина в отдельности, как субъекта экономики и политики. За то и мнимо единые торгово-ремесленные гильдии боролись с большими феодалами, отвоёвывая вольности городов... Когда же цели революции (митинга, забастовки и т. п.) достигнуты, вчерашнее единство мигом вновь распадается на человеко-атомы, подчас враждебные друг другу. У общинников всё наоборот: зачастую лично терпя любые лишения, под действием страстной проповеди они встают “за народную правду”, да так, что западным дебоширам не сравниться. Даже мудрейший из наших поэтов предостерёг от “бессмысленного русского бунта”, хотя последний бессмысленным не бывает... Так что и нищету, и бесправие, и всесилие бандитов на руинах Руси, и все прочие “подарки” расчленителей СССР — всё это наши долготерпеливые мужички и русские мадонны могут переносить неограниченно долго. Зато, если какой-либо из партий или “харизматических личностей” удастся раскачать всенародное чувство чинимой несправедливости, — виновные возмечтают о фонарях, как о смерти простой и лёгкой. Ибо — вместе созидаем, вместе и берёмся за топоры...

Иная, более грозная беда общинности — чрезмерное усиление чиновничества.

Страну традиционного уклада можно назвать “общиной общин” или “семьёй семей”; согласование деятельности самоуправляемых групп в пользу всего народа — то есть организация общего труда — требует наличия облечённых властными полномочиями профессионалов-управленцев. Так было в Египте фараонов, императорском Китае или государстве инков Тауантинсуйю.

Хорошо, когда уклад сакрализован, вера-идеология сильна и носители власти на всех уровнях понимают своё дело, как преданное служение. Но такое происходит в редкие благословенные эпохи, вслед за социальными или религиозными переворотами, и длится недолго. Энтузиазм хрупок и быстролётен... Тому, кто приставлен к распределению благ, трудно удержаться от присвоения ценнейшего, лучшего; тому, кто наделён правом решать, трудно рано или поздно не стать продажным. Если дух не оказывает сопротивления, материальные соблазны побеждают. Чиновничество становится фильтром между “верхами” и “низами”, многослойным фильтром, накапливающим средства и силу. Рано или поздно наступает момент, когда законы коллективизма обращаются в обузу для влиятельных бюрократов, ставших подпольными олигархами. И они выходят из подполья; они взрывают общественное устройство, дабы вполне насладиться своим могуществом, открыто распорядиться неправедно нажитым добром.

Можно вспомнить, с какою звериной радостью затоптали “свободу, равенство, братство”, всё, что дала французам Великая Революция, вчерашние порученцы Конвента, затем преуспевающие буржуа, члены Директории. Можно недобрым словом помянуть “птенцов гнезда Петрова”, сразу после смерти Преобразователя бросившихся грабить Россию, в разгуле и роскоши расточать приобретённое трудами и войнами великого царя.

Но, право, не знает история и сотой доли того кошмара, того тотального разрушения крупнейшей земной цивилизации, который учинили высшие советские управленцы в 1990-х. Даже планетная авантюра Гитлера — сравнительно невинная шалость в сравнении с “процессом”, который “пошёл” по мановению человечка с родимым пятном на лысине. Надо было жить в конце двадцатого века и владеть техническими средствами новейших времён, чтобы учинить злодейство, по своим последствиям сравнимое разве что с ударом астероида или внезапным наступлением ледников. Каста партгосаппаратчиков, давно и прочно сросшаяся с уголовной сворой, совершила чудовищное насилие над Русским Миром и его союзниками, растаскав и присвоив богатства, приобретённые потом и кровью трёх поколений, сдав без выстрела военные и геополитические позиции, сломав законы равенства и справедливости, возбудив на доселе мирном пространстве шестой части суши кровавые распри, обескровив индустрию, сделав рабочих несчастными “челноками” и гастарбайтерами, разрушив общинное земледелие, задушив нищетой науку, исковеркав лучшую в мире систему образования, бросив на произвол судьбы слабых и престарелых, лишив больных доступного лечения, обесценив деньги и украв вклады, заменив управление страной корыстным политиканством, обрушив на стыдливые русские души потоп садизма и разврата, насаждая взамен трезвого миропонимания мещанскую мистику, сектантство и мракобесие.

И всё это было разработано, стимулировано и оплачено давними, заклятыми врагами общинности. Готы короля Винитара, распявшие славянских вождей, и ливонские “псы-рыцари”; зуавы Наполеона Третьего и британские офицеры-джентльмены, расстреливавшие из пушек мирный Севастополь; интервенты 1918 года и эйнзатцгруппы Гиммлера — вот духовные предки и вдохновители палачей Советского Союза. А ещё — хитроумные посланники западных королей при российском дворе, с кошельками, всегда открытыми для заговорщиков; католические патеры и протестантские пасторы, учившие нас видеть свет и истину лишь в “просвещённой” Европе; авантюристы и ландскнехты, искавшие удачи во главе русских полков и в постелях российских цариц; дипломаты-диверсанты с их шпионской аппаратурой в центре Москвы, и лжетуристы с пачками ядовитых брошюрок в тайниках, и круглосуточные шептуны со сверхмощных радиостанций... имя им было легион, словно евангельским бесам! Много столетий они кишели и копошились в огромном теле Руси, шли на неё войнами, тратили горы золота и потоки хищных, подлых слов, чтобы вконец ослабить, выпотрошить, стереть с географических карт эту непокорную, самобытную, искушающую обездоленных страну, эту мятежную часть света с её высоким духом, отвергающим людоедский собственнический “орднунг”.

Взять евразийскую твердыню штурмом, овладеть ею снаружи не удалось, по определению, никому. Тогда была избрана тактика подкупа и развращения, переманивания на сторону Запада худшей части русских, прежде всего — влиятельных. Кто не продался, был оболванен дьявольской мощью прессы, телевидения, отравлен дружным интеллигентским камланием: “свобода, независимость, гражданское общество, права человека”...

О русской интеллигенции надо сказать особое слово. Согласно специфике своего труда, вечно ища рынка для продажи идей и произведений — она, как и всякая национальная интеллигенция, всегда жила в частнособственническом, корыстном мире. Но, если интеллигенты западных стран, будучи плотью от плоти родной цивилизации, никогда не бунтовали против социального устройства в целом, поднимаясь разве что до “критического реализма”, гневной и бессильной фиксации самых мерзких злодеяний, — то наши вели себя иначе. Честнейшие из них, будучи, по завету классика, поэтами, но прежде всего гражданами, ополчались равно и на язвы общинности в её устаревающей форме самодержавия, и на пороки молодого либерализма. Многие — в теории — стояли за социальное равенство. Однако большинство интеллигентов, всегда работая поодиночке и надеясь только на личный успех, душою так и не приняло коллективизма — ни в прежней, ни в обновлённой после Октября форме. Более того, из интеллигентской “частной практики” родилась подлость. Приспосабливаясь, мимикрируя в целях собственного благополучия, художники, писатели, работники кино и театра создавали “идейно выдержанные”, верноподданнические произведения, получали за них высокие гонорары, звания и премии — но в глубине души и гласно во время кухонных посиделок желали бед и гибели Советской власти-заказчице. Потому-то и стала эта прослойка лучшей опорой внешним разрушителям Союза, отличным проводником и инструментом для их подрывных замыслов. Партадминчиновничество вовсю рушило устои строя, добиваясь положения легальных миллионеров; интеллигенты же, вчерашние диссиденты и злопыхатели, а ныне глашатаи “общечеловеческих ценностей”, словоблудно оправдывали и воспевали тотальный грабёж, разрушение, сравнимое лишь с атомной войною.

Так, “в четыре руки”, и похоронили великую евразийскую империю, наследницу Рима и Константинополя, продолжательницу континентального объединительного дела, которому в разное время, сознательно или бессознательно, служили персидские шахи, цари Македонии, римские цезари, царьградские василевсы, халифы мусульман и монгольские каганы, искавшие “последнего моря”.

ІІ — ХІІ. 2006

Продолжение следует

Архів, сортувати за: Нові Відвідувані Коментовані