Актуальні матеріали для агітаторів та пропагандистів

Николаенко Л.Г. к.фил.н., профессор: СТРАХ И УСТРАШЕНИЕ В СТРУКТУРЕ КУЛЬТУРЫ (социально-технологический аспект анализа). Статья первая

Опубликована в сборнике “Соціальні технології”, выпуск №8-9, 2001г.

Timor est emendator asperrimus.
Страх – суровейший исправитель!
(Плиний Младший)

Социология страстей как наука о социальных технологиях

Аннотация. В статьях обращается внимание исследователей на необходимость формирования особого направления в развитии социологического знания, которое можно было бы назвать социологией страстей. Делается попытка определить предмет социологии страстей и ее отношение к общей социологии, социологии знания и социологии культуры. Учитывая, что возможно не только корректировать степень проявления тех или иных чувств и в том числе и страстей, как наиболее сильных чувств, но и осуществлять их полное замещение на противоположные, социология страстей должна изучать и технологии, при помощи которых такое становится возможным. В подтверждение сказанного, автор в заявленных статьях делает попытку анализа различных видов социального страха и возможных технологий устрашения. Автор просит читателей иметь в виду, что в первой статье большей мере уделяется внимание общей постановке проблемы.

Ключевые слова.Социология страстей, агенты устрашения, демонизация, профанация, культура страха, социальная структура, устрашение-террор.

Для более глубокого понимания того, о чем далее пойдет речь, следует высказать несколько общих замечаний.

Перефразируя слова, приведенные в эпиграфе и высказанные в первом веке первого тысячелетия, можно сказать – страх суровейший и лучший из правителей. Лучший в том смысле, что не было в обществах, структурированных по социально-классовому признаку, более эффективных правителей нежели те, которых боялись. Правда, хотя страх сам по себе еще не гарантия успеха, а нужны и реальные дела, то бойся правитель сам того момента, когда трепещущим перед тобой бояться надоест, и они увидят, что дрожат от простых химер.¹

В данных статьях речь и пойдет о духовных химерах, т. е. образах социальной реальности, возникших естественным путем или сконструированных специалистами, но в любом случае обеспечивающих максимальную эффективность контроля за поведением и мыслями людей. Химеричность данных образов заключается в том, что они представляют собой параллельную с объективно существующей и неадекватную ей социальную реальность, определяющими функциями которой является исключительно контроль и инкорпорация носителей данных образов в существующую социальную структуру, а также подчинение их принципам организации данной структуры. Эффективность практической реализации данных функций не в последнюю очередь обеспечивается теми страстями, которые овладевают теми или иными индивидами, социальными группами или массами вообще, являющимися носителями данных образов. Страх же – одна из страстей. Как и все остальные страсти, он имеет степень проявления и поэтому может быть дозирован и измерен при помощи социологического инструментария. К. Маркс тысячу раз был прав, утверждая, что когда идеи овладевают массами, они становятся материальной силой. Но вопрос заключается еще и в том, какие идеи ими овладевают, как или каким путем они ими овладевают и идеи ли они вообще? Иными словами, людьми овладевают не только рационально выраженные идеи, но и страсти, чувства вообще. И очень часто именно чувства, тем более сильные чувства, т. е. страсти, определяют степень влияния на людей тех или иных идей. Именно доминирующие страсти определяют степень доверия к идеям и их носителям.

Современная рыночная экономика достигла того предела, когда механизмы, регулирующие ее функционирование, часто находятся за ее пределами. Причем, не только в сфере политики, непосредственно связанной с экономикой, а в областях, на первый взгляд, весьма далеких от нее, например, в сфере духовной культуры. Можно сказать, что сегодня сформировался совершенно особый рынок – рынок образов, сферой действия которого являются не только свободные СМИ, но и свободное искусство, деидеологизированная наука, религия и все другие средства воздействия на сознание людей. Этот рынок, как всякий другой, многоуровневый с региональным, национальным и транснациональным подуровнями.

Одной из задач конструирования образов реальности, которые, как и в религии, претендуют на значение самой объективной реальности, является формирование и распространение мифологизированных представлений о социальной структуре. Процесс мифологизации здесь обеспечивается приписыванием элементам социальной структуры, т. е. индивидам, группам, классам и прочее значений, которые свойственны традиционным мифическим образам. Особую роль в этом деле играют различные способы устрашения.. Давайте попробуем разобраться как это происходит.

Духовная культура весьма структурированное образование, в котором особое место принадлежит чувствам, среди которых не последнюю роль играет именно страх, а также целенаправленное и избирательное культивирование данного чувства, т. е. культуры страха через устрашение, осуществляемого с целью повышения эффективности контроля за поведением и мыслями людей.

Страх давно стал предметом пристального внимания ученых. Лидерами здесь являются философы и психологи. Большую лепту в описание различных состояний страха внесли писатели. Интересно отметить, что, многие ученые говоря о прямой связи состояния страха с теми или иными социальными факторами, все же предпочитают интерпретировать такое состояние как экзистенциально присущее человеку, т. е. свойственное самому его физическому существованию, потому что основано на инстинкте самосохранения. Однако инстинкт самосохранения и страх совершенно разные вещи. Страх – элемент духовной культуры, возникший в результате векового противостояния людей не с природой, а друг с другом, т. е. борьбы групп людей за господство и подчинение. Страх – окультуренный инстинкт самосохранения. Сложность только заключается в том. что степень угрозы, частота и длительность переживаний состояния стрессовых состояний могут привести к деформации психики. Скорее всего именно эта связь духовной культуры и психики дает основание многим называть страх экзистенциальным состоянием человека.

Нельзя не обратить внимания и на то, что общество во все времена находило способы целенаправленного и избирательного поддержания состоянии нервного напряжения, боязни, благорасположительного трепета перед вышестоящими, страха, ужаса или даже шока. Т. е. целенаправленное культивирование страстей, а в данном случае определенной степени боязни в качестве одной из доминирующих эмоций у определенных категорий людей, обеспечивало контроль за их социальным поведением.

Устрашая одних, общество тем пыталось ослабить или вообще освободить от такого состояния других. Иными словами, устрашение – один из наиболее эффективных способов подавления воли индивидов, групп и целых социальных слоев с целью обеспечения господствующего социального порядка.

Устрашение – один из видов социального действия, а так как данный вид действия своей целью имеет влияние на духовное состояние людей, при чем, не только психику, но именно духовное состояние, духовную культуру, то изучаться оно должно в социологии культуры, а точнее в таком ее разделе, который можно было бы назвать социологией чувств или страстей как наиболее сильных чувств.

Возможна ли вообще социология чувств и в частности страстей? Конечно возможна. Правда, если исходить из общепринятого положения, что каждому человеку свойственны одни и те же чувства, тогда для социологического анализа здесь места нет. Но если мы вспомним, что, хотя каждому человеку свойственно испытывать одни и те же чувства (и в этом люди равны именно как люди), но при этом они живут в разных социальных условиях, занимают разное социальное положение, имеют разный социальный статус, выполняют разные социальные роли, имеют далеко не одинаковое материальное обеспечение и т. д., т. е. что существует не только родовое тождество, но и социальное различие людей, которое определяет возможность для устойчивого доминирования, а также степени проявления разных чувств у разных людей, тогда здесь должна работать именно социология и именно социология страстей. Она должна изучать присущие различным категориям людей доминирующие страсти в изменяющемся обществе, а также степень их проявления динамику изменений. Чувства изменяются не так быстро как обстоятельства и даже как идеи. Будучи формой социальной памяти, они дают возможность переживать давно прошедшие события, а через сопереживание переживать даже то, в чем сопереживающие люди совсем и не принимали участие. Кроме того, можно даже переживать будущее. Если бы это было не так, то люди совершенно равнодушно относились бы к идеям о конструировании будущего.

Здесь не место впадать в рассуждения о различиях в изучении страстей философией, психологией и социологией. Но следует подчеркнуть, что социологии чужд абстрактно-логический, он же и абстрактно-гуманистический подход. Все, что она изучает, анализируется в непосредственной связи с существующей социальной структурой, следовательно, доминирующие у людей чувства во многом зависят от их социального положения.

Человек существо страдающее, говорит К. Маркс. Но страдать, значит относиться к окружающей его действительности со страстью. И действительно, каждый член общества уже в силу того, что он человек, может смеяться бояться, любить..., т. е. страдать. Социологию же страстей должно интересовать не это, а распределение страстей в обществе, степень и различия в характере страданий, определяемых социальной структурой, факторы, приводящие к той или иной страсти, различия в последствиях к которым они приводят, что тоже самое, социальная цена, которую должны платить индивиды, группы и общество в целом за страдания их членов и прочее. Вот приблизительно тот предмет, который интересует социологию страстей. Но если учесть, что различные страсти можно целенаправленно в обществе распределять в соответствии с существующей в нем социальной структурой, то социология страстей может рассматриваться в качестве одной из наук, изучающих технологии практической реализации данной задачи.

Иными словами, утверждая, скажем, что богатые тоже плачут, или что богатые тоже боятся, мы скрываем весьма существенные различия, существующие в структуре духовной культуры, потому что утверждая это, мы как бы ставим табу на вопросы о причинах и факторах их плача или их страха. Социолог всегда должен стремиться установить причины, т. е. узнать, того ли богатые боятся и от того ли они плачут, что и бедные... . В действительности бывает так, что даже формально одинаковые социальные факторы могут вызывать у людей разные страсти и переносится совершенно по разному представителями разных социальных слоев. Банкир, например, не может не радоваться факту повышения процента на ссуду, но может ли это приводить в восторг того, кто эту ссуду берет. Точно также радуется повышению цен на какой-либо товар торгующий ним, что у простого обывателя может вызвать бурю негодования. Запугивая нас, террорист млеет от счастья, когда ему удалась его преступная акция. И чем больше пострадавших людей, тем большее удовольствие для него. Он любит свои жертвы точно с такой же силой, с которой они ненавидят его.

Поставив проблему таким образом, мы обнаруживаем, что социальная структура приобретает несколько неожиданную конфигурацию и всякий раз деформируется, в связи с тем, под каким углом зрения мы будем ее рассматривать. Это своеобразный калейдоскоп, краски которого всегда соотносятся по определенным принципам.

Все сказанное выше, подводит к мысли, что анализ доминирующих в обществе в данный момент социальных страстей дает знание о совершенно необычном срезе функционирования социальной структуры, весьма подвижной и эластичной и потому поддающейся практически неограниченной корректировке представлений о ней. Гуманитарные технологии и рассчитаны на такие корректировки и осуществляют их практически. Эффективность таких корректировок обеспечивается тем, что при их помощи социальная структура представляется в форме рационально не выраженных, но чувственно воспринимаемых субъективных образов, при чем, весьма условных и часто всегда мифологизированных.

Чтобы понять принципиальное отличие социологии страстей, как направления развития социологического знания, следует подчеркнуть, что ее предмет более конкретен, чем, например, предмет социологии знания, где само понятие знание не совсем отдифференцировано и употребляется не в строго гносеологическом понимании. Здесь знаниями считаются все существующие у людей представления. Правда, о знании можно говорить как о представлении, но только таком, которое соответствует объективной истине. Однако представители социологии знания включают туда практически все представления, вне зависимости от того, истинны они или ложныⁱ. Поэтому исключено говорить о том, что социология знания является наукой о культуре мышления. Это скорее наука о социальной роли представлений, а не о социальной роли собственно научного мышления. О социологии же страстей можно смело говорить, что она наука о социальной роли чувств, а в той степени, в которой она ставит проблему адекватности данных чувств к предметам чувственного отношения людей, это наука о культуре чувств или наука о чувственной культуре.

Собственно культурная связь людей на уровне чувств устанавливается актом переживания тождественных чувств, вызванных одними и теми же обстоятельствами. Именно сопереживание – показатель наличия или отсутствия культурных связей. Но далеко не всегда сопереживают друг другу, и даже не всегда адекватно понимают друг друга. Так, например, нищий просит милостыню и при этом, чтобы повысить сборы или эффективность своего труда, играет роль нищего, стимулируя возможное переживание ему со стороны окружающих. Но рационалист-ученый, лишенный сочувствия к нищим обращает внимание именно на факт игры, а не на нищенское состояние человека, что дает основание для утверждений о несметных богатствах практически всех нищих. Получается, что общество вообще-то и не структурировано на богатых и бедных. По другому подобная идея звучит в социологии знания где утверждается, что даже если я неадекватно понимаю другого, т. е. он смеется в приступе истерики, а мне его смех кажется проявлением веселья. Но тем не менее, его субъективность доступна мне и становится значимой для меня, независимо от того, совпадают ли наши субъективные процессыⁱⁱ. В социологии страстей же обращается внимание именно на факторы дифференциации, исключающие возможность для проявления тождественного чувственного отношения разными людьми в отношении к одним и тем же социальным фактам. Различие страстей здесь определяется именно тем, что другой может быть совсем и не значим для меня, поэтому я ему и не сочувствую.

Для более четкого определения предмета социологии страстей следует ее соотнести с эстетикой, которая тоже является наукой о чувствах. Но эстетика изучает их совершенно под иным углом зрения, т. е. с точки зрения освоения мира по законам красоты. Сильные же чувства, т. е. именно страсти, выпадают из поля зрения эстетиков, что и дает основания для использования термина социология страстей.

Тоже самое можно сказать и об этике. Скажем стыд, совесть, вина и прочее не рассматриваются в этике с точки зрения их социальной роли, характера их распределения в обществе и прочее. Т. е., ни этика, ни эстетика, хотя иногда и отмечают связь чувств и страстей с социальной структурой, но делают это только для иллюстрации.

Чем, собственно, обусловливается необходимость становления социологии страстей как специфической социологической дисциплины?

Всем известно, какое сегодня отношение ученых к тому, что называется идеологией. Но абстрактно-теоретическая критика идеологии как таковой совершенно не пошатнула, а совсем наоборот, усилила, например, такую конкретную идеологию, как религия и наметила тенденцию снижения социальной роли института науки. Кроме того, мощная, но не всегда последовательная критика рационализма, прагматизма и позитивизма в философии и социологии весьма своеобразно отражается в духовной культуре. Именно эта непоследовательность обострила серьезное противоречие между социальной необходимость в научных знаниях, без которых невозможен прогресс производства, а значит и решение проблем голода, нищеты, обеспеченности жилищем всевозрастающего населения Земли, а с другой – вызвала новый мощный поток профанации науки, формирования системы образования, закрепляющей социальное неравенство и усиливающей профанные тенденции в духовной культуре. Данное противоречие приводит к тому, что огромные массы людей как бы погружаются в себя, уходят от действительности в сферу развлечений, в сферу чувств. Им кажется, что их собственные чувства и страсти, мир их повседневности остается тем бастионом, который ограждает их от внешних влияний. Но нет им убежища и в собственных чувствах, силу или степень проявления которых возможно весьма эффективно регулировать и не только средствами психотерапии, т. е. с лечебными целями, но и при помощи так называемых гуманитарных технологий. К слову сказать, и сама психотерапия давно превратилась в средство социального контроля и погашения социальных конфликтов.

Одной из страстей, которая поддается целенаправленному регулированию, является такое сильное чувство как страх. О нем и пойдет далее речь. Но прежде следует сказать пару слов о методе социологии страстей.

Сегодня ей пока доступен преимущественно один метод, названный Т. Гоббсом методом косвенных описаний. С точки зрения закоренелого позитивиста он может быть истолкован как абсолютно ненаучный, потому что, в его представлении, видите ли, если я страдаю, но мера моего страдания не измерена с математической точностью, то я вообще не страдаю, или вообще нельзя сказать, что я страдаю.

Кто хоть немного знаком с философией, может вспомнить подобные рассуждения, согласно которым все существует только потому, что я его ощущаю. Если Я нечто не ощущаю, то его и нет, не существует. Эта философия близка к солипсизму, одной из ее разновидностей которого является махизм.

Подобно этому для эмпирика в социологии все познано (а можно сказать и существует) только тогда, когда измерено. Такая методологическая установка – результат страха перед оценочными суждениями, скрываемого за принципом свободы от оценок и превращающего ученого в свободного от идеологии либерала, а также его страха перед теоретическим уровнем познания, заставляющим использовать общие понятия, за которыми, опять же по его представлениям (а вернее, мнению М. Вебера) ничего не стоит. Правда, можно понять и простить западного эмпирика. Он скорее всего диалектику не изучал, но отечественный то по идее должен знать, что общие понятия отражают не вещи, а связи между ними, а степень общности понятий равнозначна степени общности связей). Социологические понятия тут не исключение, поэтому когда тот или иной социолог утверждает, что такие понятия как государство, народ и прочее лишь идеальные типы, он либо не знает, либо не хочет знать, что они отражают различные формы социальных связей, следовательно социологическая интерпретация таких понятий не всегда может быть сведена к их операционализации. Степень общности таких понятий – свидетельство наличия разноуровневых социальных связей, отношений между людьми по разным поводам, в том числе и по поводу вещей, страх потерять контроль над которыми сужает жизненное пространство, обладающих ними по праву частной собственности. Это и есть один из социальных страхов при капитализме.

С точки зрения социологии страсти вообще, как и страх в частности – формы социальных связей или отношений, отражаемых психикой индивидов. Индивиды в свою очередь, являются членами различных социальных групп и именно данное обстоятельство порождает эффект заражения страхом, способного поэтому перерастать в массовый.

Либералу же свойственны не только указанные выше, но и другие страхи, хотя сегодня речь все же не о нем и не его профессионально-политических чувствах. А уж, чтобы совсем стало понятно о чем идет речь, освободите действительно ученого-либерала от ответственности за установленное и высказанное и мы посмотрим, как и о чем он запоет. По этому поводу напрашивается много суждений, от которых мы не свободны..., но здесь промолчим. Давайте все же будем оптимистами и будем надеяться, что подлинная демократия, которая собственно и есть свобода от страха, или демократия, не в либеральном представлении о ней, когда-нибудь все же будет установлена. А это значит, что со временем общество проявит интерес, появятся средства и можно будет проводить серьезные массовые замеры силы и характера распределения страстей в обществе и давать им соответствующую научную интерпретацию.

Что касается непосредственно страха и устрашения, то следует сказать, что они издавна являются средствами социального контроля путем регулирования определенной степени боязни человека перед человеком. В самом широком смысле можно сказать, что именно страх человека перед человеком и является социальным страхом. В массовом сознании, как впрочем и в общественных науках, давно господствует представление о том, что только, например, диктатуры держатся на устрашении и страхе. Но можно смело утверждать, что таковыми есть не только диктатуры, но все существовавшие в истории демократии. За примерами ходить далеко не нужно. Скажем древние демократии были рабовладельческими, однако возможно ли подчинить свободным людям рабов без устрашения последних?

В обществе, структурированном по социально-классовому признаку свобода одних всегда достигается за счет подавления воли других. А вот какие чувства при этом испытывают обе стороны? Интересно, что современные авторы, историки, юристы, представители исторической социологии, политологи и прочие, упиваясь описанием состояния свободы, совершенно обходят вниманием духовное состояние общества, имеющего в себе два момента: а) чувства, свойственные состоянию социальной свободы и б) чувства, свойственные тем, кто подобной свободы лишен. Обратим внимание на то, что здесь нас не интересует количественное распределение общества, например, на рабов и свободных, а сама возможность наличия такой социальной структуры и ее социально-культурная цена, выражаемая в степени социальной ценности обоих общественных полюсов. Сама же данная ценность определяется не отношением каждого указанного полюса к себе, а отношением к нему другого.

Мы привыкли говорить о социальных акторах, анализировать их действия и прочее, совершенно забывая о том, что эти акторы, не механические роботы, с заложенной в них другими программой, а люди и их организации, действующие и испытывающие на себе влияния других акторов-людей, зачастую переносящие непереносимые страдания. Социологи стали настолько равнодушны, что не обращают никакого внимания на такие мелочи. Господство над ними рационализма и прагматизма убивают живую человеческую душу, а принцип свободы от оценок вообще запрещает даже поднимать проблемы переживания. Чем это объясняется? Переживания бывают весьма негативными, и даже преимущественно негативными и есть, а ответ на вопрос о причинах такого состояния может привести к весьма нежелательным выводам для существующей социальной системы. Ученый, в результате принципа свободы от оценок, вообще должен быть бесчувственным существом. Ему таким принципом определена одна задача – фиксировать и описывать, молчаливо взирая на все социальные безобразия. Оценки же полученным результатам таких исследований ставят заказчики, сводя данные оценки к определению величины затрат на социальные технологии. Заказчики далеки от переживаний, вызванных страданиями других не значимых для них.

Не говоря пока о различии позитивных и негативных страстей и их социальном распределении, следует сказать, что вообще без переживаний нет духовности как таковой, вернее, духовная культура находится в весьма своеобразном состоянии. Отсутствие переживаний равнозначно духовной смерти. В этом плане, скажем, состояние шока, в котором могут находиться не только индивиды, но и все общество в целом, равнозначно клинической духовной смерти.

Интересно, что так называемая бесчувственность культуре в принципе не свойственна. О бесчувственности можно говорить только с позиций этики, эстетики или медицины. Здесь бесчувственность оценочная характеристика или клинический диагноз. С позиций же социологии жизнь по законам культуры означает то, что если чьи-либо действия характеризуются как такие, которым не свойственны переживания за их последствия, это значит, что такому субъекту свойственны переживания, если он этих поступков не совершит. Бесчувственность и переживание здесь означают ориентацию на разные категории людей, т. е. людей занимающих разное социальные позиции, одни из которых осудят, а другие одобрят одни и те же действия. Следовательно, если нечто у одной категории людей вызывает страх, то у другой может возбуждать непомерный восторг.

Правда, переживание для социологии культуры весьма общее понятие, охватывающее собой всю возможную гамму чувств, страстей и даже мыслей. Именно страсти (смех, страх, любовь и прочее) в определенной мере конкретизируют данное понятие, а смена страстей на противоположные в обществе скорее результат обмена ними. Но как происходит обмен страстями, какие социальные механизмы работают при этом?

Носители, контрагенты, факторы, длительность, устойчивость, перспектива и прочее – вот те индикаторы по которым можно судить о социальной динамике на чувственном уровне, т. е. игре социальных страстей, которая не сводится к простому переживанию происходящего, но прежде всего выражается в различных способах обмена чувствами.

Устрашение, в этом плане, – канализация негативных чувств в одном направлении и способ освобождения от негативных переживаний, тех, кто в устрашении заинтересован. Такие описания означали бы описание двух разных духовных культур, а именно культуры страха и культуры свободной от страха, но заинтересованной в целенаправленном устрашении других. Социологический же анализ культуры страха строится на выяснении конкретного вида страха, который довлеет над конкретными людьми, агентах устрашения, факторах, вызывающих страх, субъектах, заинтересованных в культивировании именно данного вида страха и прочее.

Исторический опыт (от рабовладельческих до современных буржуазных демократий и диктатуры пролетариата) показывает, что различие между диктатурой и демократией только в том, что демократический страх не всегда явен, скрыт, латентен, но средства и агенты устрашения всегда на боевом посту.

Для более глубокого понимания поставленной здесь проблемы рассмотрим один весьма примечательный пример массового устрашения. Хэдли Кэнтрил в статье Чудовища вокруг нас пишет, что осенью 1937 года в США при университете города Принстон по инициативе Фонда Рокфеллера была организована группа для изучения социально-психологического воздействия радио на различные слои американского общества. Руководителем этой группы был назначен известный социолог Поль Лазарсфельд. ... Радиопьеса Война миров в исполнении талантливых актеров театра Меркьюри создала неожиданную экспериментальную ситуацию для исследователей этой группы. В 8 часов вечера 30 октября 1938 года известный драматург и актер Орсон Уэлс со своей небольшой группой... перед микрофоном... начал читать пьесу, написанную Говардом Кохом по роману Герберта Уэллса Война миров.

Автор говорит о неожиданной экспериментальной ситуации, что вызывает, мягко говоря, сомнение. Был тщательно спланирован и блестяще проведен именно научный эксперимент, организованный для выяснения возможностей провоцирования массовых беспорядков и контроля за массовым поведением. Воздействует на людей не радио ведь, а люди при помощи радио.

Обратим внимание на некоторые мелочи , которые могут служить основанием для выводов несколько иного порядка, чем те которые делает Хэдли Кэнтрил и те, которые были представлены американской общественности:

а) вечернее время, избранное для радиопьесы , а точнее репортажа с места события, значительно затрудняющее возможность ориентации в том, что происходит, а с наступлением темноты даже повышающее эффект устрашающего воздействия пьесы ;

б) предварительно было осуществлено шестнадцать контрольных драматургических радиопередач, для которых были тщательно подобраны пьесы, передаваемые в соответствии с написанным сценарием, чем создавалась; 1) обстановка привыкания радио-аудитории, т. е. притупления ее бдительности; 2) создавались условия для сравнительного анализа путем отслеживания возможных изменений в массовом поведении; 3) готовилось алиби перед общественностью, оправдываемое непроизвольностью случившегося;

в) в експериментальную пьесу было введено несколько переменных: 1) изменена форма подачи информации , осуществляемой в виде отдельных репортажей (т. е. периодического наблюдения происходящего на месте события); 2) введены новые, экспериментальные роли, которыми стали огромные и главное неожиданные жертвы инопланетян , специалист-эксперт-профессор, полицейский генерал и даже госсекретарь США по обороне. Хотя это были лжероли, т. е. роли, которых нет в произведении Г. Уэллса, но они сыграли функцию экспериментальной переменной, значительно повысив степень доверия к репортажу .

Важно обратить внимание на то, что даже периодически повторяемый голос диктора: Вы слушаете радиопостановку пьесы Война миров по роману Г. Уэллса! , – не успокаивала людей, потому что функционально была ложной. Это отвлекающий маневр-алиби, потому что в прерываемом репортаже эта фраза не работала. Ложность ее была еще и в том, что любая паника, в том числе и целенаправленно спровоцированная, здравый смысл отключает.

Семнадцатая передача была именно экспериментальной, шла один час, следовательно нагнетание страхов началось где то около двадцати одного часа.

Социальным эффектом эксперимента была гигантская волна ужаса , сокрушившая нацию. Шок и паника, вызванные экспериментальной пьесой, как писали газеты на следующий день, практически по всей стране продолжались несколько часов. Иными словами, эффект превзошел все ожидания.

Радиорепортаж не является формой инсценировки драматургического произведения (пьесы). Репортаж, т. е. передача информации с места событий, – журналистский прием, значительно повышающий доверие к информации, потому что ее передает очевидец, от которого не ждут подвоха. Именно этот прием привел к тому, что многие слушатели поверили информации, передаваемой с места события.

Все перечисленное говорит о том, что Хэдли Кэнтрил, и авторы эксперимента сознательно и целенаправленно осуществляют логическую операцию под названием подмена понятий, т. е. спланированный эксперимент, называет случайной экспериментальной ситуацией. Эффект целенаправленной внушаемости значительно усиливался комментариями пусть ложных, но представляемых в репортаже в качестве знаменитых ученых, экспертов, участием в нем известного репортера , официальных лиц и даже государственного секретаря США (не правда ли знакомая ситуация?), хотя имя последнего не называлось.

Можно обнаружить много других индикаторов целенаправленной провокации, хотя режиссеры максимально постарались их скрыть от общественности, чтобы не разоблачить преднамеренность своих действий.

Материалы полученные в ходе эксперимента уникальны. Это первый, мало известный у нас, научно осуществленный проект ведения информационной и одновременной психологической войны методом устрашения. Принципиально важно здесь то, что устрашение осуществлялось в отношении собственного народа.

Данный эксперимент ставит весьма серьезные проблемы теоретического и практического порядка. Представители социологии СМИ, например, уже давно пытаются вместо термина информация употреблять термин сообщение , за которым скрыт факт признания того, что информирование нечто иное, чем сообщение. У информирования совсем иные социальные цели и задачи. Аморфный же термин сообщение подразумевает прежде всего манипуляцию, т. е. навязывание чужой воли и осуществление власти внешне легитимным, т. е. с согласия людей, но принципиально неприемлемым для них путем. Странное сочетание, но именно в этом заключена суть всякой социальной манипуляции в том числе и методом устрашения. Устрашение – насилие над духом с целью получить согласие на контроль за поведением тех, кто, в случае отсутствия страха перед расправой, вел бы себя совсем наоборот.

Но вернемся к нашему эксперименту . Число слушавших передачу и не просто испугавшихся и ужаснувшихся, а парализованных людей было огромно. Исследователи, сообщают о различных вариантах поведения людей в состоянии паники. Людей рвало, они неистово молились, тратили свое пусть и скромное состояние... Достаточно большое количество людей, по призыву репортеров , не искали никакого выхода из ситуации, а просто отдались на милость богу . Отсюда следует, что в случае, если бы нечто подобное было на самом деле, эти люди были бы обречены.

Напрашивается и еще один вывод. Известно, что в таком состоянии довольно немалое число людей накладывает на себя и своих близких руки. Сколько было таких? Ученые не сообщаютⁱⁱⁱ.

О том, что указанная выше радиопостановка Вторжение с Марса была именно экспериментом по отработке технологий устрашения говорит и тот факт, что контрольный замер эффективности влияния радиоинформации на психику масс был произведен дополнительно в 1944 в Сантьяго-де-Чили, с тем же результатом, и в 1949 г. в столице Эквадора Кито, где эксперимент закончился человеческими жертвами, увечьями и сожжением радиостанции.²

В латинском языке есть несколько слов, обозначающих состояние страха. Это timeo (timor) – бояться, страшиться, metuo (metus) – страшиться, тревожиться и terror – устрашение, horreo – приходить в ужас, horror – ужас, благоговейный трепет и прочее. Иными словами, террор для латинян – это не только, как принято нынче считать, физическое насилие вплоть до физического уничтожения, а любое целенаправленное нагнетание страха, где покушение на жизнь – крайняя форма устрашения. Состояние страха – духовная смерть. А чем духовная смерть лучше физической? Смерть. Она и есть смерть. Здесь и есть смысл поговорить о страхе перед смертью.

Практически любое целенаправленное устрашение – не просто прямое напоминание о смерти, а угроза возможности и даже неизбежности преждевременной смерти. Скажем, когда идет мирная демонстрация учителей, не получающих годами заработной платы, а ее окружает со всех сторон полиция – это напоминание о том, кто в доме хозяин, а всякие заверения о том, что полиция охраняет демонстрацию от провокаций – дым, пыль в глаза и не более. Кто заинтересован в разгоне таких демонстраций, тот и устраивает провокации.

Ученые сегодня насчитывают более двух сотен видов страха. Постоянное отслеживание периодической печати, радио и телевизионных сообщений дает основание утверждать, что в последнее время возникло или проникло к нам огромное множество новых и совершенно неожиданных страхов, так что вполне возможно говорить о наличии в обществе института фобий.

Страх перед смертью – один из них. Но это особый страх – это социальный страх, доведенный до генного уровня.³ Хотя он возник исторически и потому стал составной частью духовной культуры.

С другой стороны, если есть устрашение, следовательно есть и агенты устрашения, социальные силы, в нем заинтересованные и усматривающие в том или ином виде страха средство укрепления своего социального влияния. Агентам же устрашения нужно знать, каким видам страха тот или иной социальный слой наиболее подвержен и каким способом поддерживать в них ту или иную степень дрожи в коленках, или просто пристыдить, обвинить, вызвать тревожность или устойчивую боязнь, подвергнуть испытанию ужасом или вообще вызвать шок. Дрожь в коленках , как видим, имеет разную степень, вплоть до того, что невозможно устоять на ногах. Тогда человек падает на колени и молится или молит о пощаде.

Среди многих старых для нас страхов, например, монофобии – боязни оставаться наедине (в результате длительного бойкота, например) или страха темноты, ксенофобии (страх перед иностранцами), появились юдофобия, русофобия и как от того некоторым и неприятно – американофобия, а также массовые страхи перед безденежьем, новыми проблемами с детьми, неведомые ранее страхи перед будущим, перед бедностью, невостребованностью, безработицей, перед подростками, социальной незащищенностью, перед карательными органами, боязнь заболеть, страх перед одиночеством, страх перед старостью. Сюда можно добавить клептофобию – боязнь воров, андрофобию – боязнь мужчин; гинекофобию – боязнь женщин и прочее и прочее. Несть числа демократическим страхам и число их постоянно растет. Причем, каждый из них может быть специальным предметом социологического анализа.

Сегодня эти страхи становятся массовыми, впрямую зависящими от тех социальных условий, которые мы создаем сами. И как не парадоксально, но в условиях массовой и все возрастающей безработицы появилась эргофобия – боязнь труда и гипергиофобия – боязнь (страх) перед ответственностью. И совсем интересно, что в условиях интенсивного культивирования развлечений, якобы по замыслу гасящих агрессию, социально незащищенных слоев населения , именно среди них процветает кхерофобия – боязнь перед развлечениями; утрата смысла жизни у больших масс людей приводит к хронофобии – боязни перед временем.

Сколько мы слышали издевательств по поводу светлого будущего и прямых устрашений им. В результате массы людей утратили временную перспективу. Утрата будущего в социальном плане означает не видеть себя в нем: как следствие, к нам проник страх перед временем, которым давно поражен обыватель на благословенном западе. Огромное число страхов порождает совершенно невиданное для нас, а именно фобофобию или страх страха.

Весьма интересно, что довольно часто в прессе, заметим, совсем не в оппозиционной, поднимаются проблемы страха перед современным государством и его карательными органами, который, правда, пытаются оправдать остатками страха перед бывшим КГБ. Забывают господа журналисты, что КГБ давно почил в бозе, а страхи исчезают практически сразу с исчезновением причин, их возбуждающих. Все значительно проще, напоминание о КГБ – всего лишь один из способов устрашения, устрашения прошлым, с целью оправдания современных мерзостей.

Страх можно различать не только по степени боязни, но и способам или технологиям устрашения. Такими, например, являются демонизация (противоположная героизации или даже обожествлению. Скажем, так называемый харизматический лидер, создаваемый методами имиджмейкерства, и есть бог, воплотившийся в конкретном человеке, чем и обеспечивается практически неограниченное доверие к нему). Демонизация, в этом плане – процедура описания социальных явлений и процессов в мифических категориях , путем приписывания реальным людям, группам людей, процессам, событиям и прочее характеристик, свойственных тем или иным мифическим образам.

Можно демонизировать прошлое с целью оправдать настоящее, тот или иной социальный институт, отдельных людей или целые социальные слои через простую подмену, например, исторического контекста, вписывая прошлые события, поступки, факты и прочее в новый исторический контекст. Такое позволяет делать знание принципов понимающей социологии, но, при этом, действуя вопреки им. Здесь используется, если можно так сказать, наука наоборот, т. е. подмена функций науки как социального института на противоположные с тем, чтобы она служила не развитию, а сдерживанию социального развития. Использование науки, для разработки технологий устрашения и есть превращение ее из средства социального развития в средство социального торможения, социального контроля, т. е. легитимации власти, утратившей доверие масс.

¹ Химера в этнологической концепции Льва Гумилева – этническое, социально-политическое и всякое другое образование, включая и культурное, где составляющие его элементы не образуют единого организма, сохраняют собственную идентичность и, явно или скрыто, враждуют друг с другом. Победа в такой вражде достигается той стороной, в которой наблюдается упорядоченность и системность. В противоположность химере ксения – социальный организм, хотя и усложненный, но целостный и упорядоченный (в этническом, политическом, культурном и других планах).
² Сообщая об этом факте, С. Кара-Мурза, тоже считает эффект массового психоза, вызванный радиопостановкой в США непреднамеренным, поэтому и не анализирует ее как собственно социальный эксперимент. См. Кара-Мурза С. Манипуляция сознанием. – К.: 2000, с. 88.
³ Некоторая метафоричность данного выражения лишь подчеркивает глубину проблемы . Такой страх не генетический, не экзистенциальный, т. е. данный человеку от природы. Многие авторы свидетельствуют о том, что древние славяне, например, да и не только они, до принятия христианства не знали страха перед смертью. Поэтому весьма сомнительными, в этом плане, являются философские маргиналии профессора П.С. Гуревича (высказанная им по этому вопросу в книге Страх. Серия Страсти человеческие – М.: 1998), где он утверждает, что у человека существует своеобразная генетическая тяга к пограничным ситуациям, к ощущению ужаса, поэтому он и смотрит, например, фильмы ужасов. Утверждая это, мы освобождаем от ответственности общество и власти перед отдельным человеком и социальными группами, за те страхи, которым они их подвергают, ведь человек сам хочет бояться , следовательно освобождать его от страха перед другими людьми и обществом – еще одна утопия.

Архів, сортувати за: Нові Відвідувані Коментовані