ХХI століття. Комуністична фантастика

Андрей ДМИТРУК: УРА, АМЕРИКА, УРА! (Повесть-фарс), Киев, 1999

Х. В подобном цирке, да и ни в каком другом, Дан никогда не был — цирки, театры, вообще любые виды живого общения артистов со зрителем давно раздавило рисипровидение. Однако же, на дне памяти, быть может, там, где тайный рубеж проходит между унаследованным и приобретенным, теплился детский восторг, жило неизбывное ожидание доброго чуда, связанное со всем, что называлось — цирк...

Шатер из довольно тонкой, но, видимо, прочной ткани был, как положено, кругл и натянут на каркас; плоско-коническая вершина собрана в складки. По верхнему краю вились укрепленные через равный промежуток радостно-алые флаги, стены были разрисованы изображениями мужественных красавцев в кожаных доспехах и шлемах, с красными звездами на груди, оседлавших двухколесные машины архаично-воинственного вида. Надпись над входом на хорошем украинском языке сообщала, что здесь дважды в день зрители могут увидеть рекордный номер "Космические мотоциклы".

Красные флаги и звезды тоже присутствовали в подсознании Дана, но были связаны с чем-то неприятным, пугающим — с ужасным прошлым родной земли, о котором рассказывали еще в четырехклассной школе, с Империей Зла, сокрушенной полсотни лет назад Великими Президентами, героями спецслужб Мирового Государства и настоящими демократами Украины... В конце 2010-х, в недолгую пору гетманства, за одно употребление красного цвета в символике можно было либо угодить "до дида Лукьяна*", либо пасть жертвой самосуда зомбированной толпы. Но противоречив был характер мягкого Дана: если что-нибудь слишком уж хвалили или охаивали учителя и проповедники, Барабин к сему предмету начинал испытывать обратное чувство. Ныне — дразнящей опасностью лучились алые флаги. И Дан пошел на зов.

Меж угрюмым рядом полуобрушенных домов, тянувшимся справа от проспекта, и цирковым шатром простирался пустырь, изрытый оврагами, кое-где утыканный пыльными кустами. На пустоши, в непосредственной близости от красно-белого каната, ограждавшего шапито, резвилась группа детей, чей облик выдавал учащихся одной из школ самой модной ныне системы Фридмана-Сакса, доступных на Украине лишь преуспевающему меньшинству. В полном соответствии с правилами системы, 8-9-летние мальчишки и девчонки, одетые в грязно-серую с разводами полевую форму атлантов, опустив решетчатые забрала касок, дрались за "условную драгоценность" — в данном случае, за предложенную наставником в качестве последней пустую банку от "Гринлафа". Поскольку детям внушалось, что они действительно сражаются за сокровище, ученики старались изо всех сил. Один, присев за кучей глины, швырял в товарищей твердыми комьями; парнишка, которому он угодил в затылок, с плачем корчился на земле. Иные мутузили друг друга кулаками или тут же подобранными палками, давали подножки, пытались сорвать с противника шлем, а когда это удавалось — со свирепыми воплями выдергивали один другому волосы, пытались выдавить глаза, разодрать рот... Не по возрасту рослый облом швырнул затылком на канат ограждения хрупкую девчушку; у той уже был расквашен нос, окровавлено все лицо, но девочка, зажмурив глаза, бешено визжала и не отдавала смятую банку. Тогда, стащив с нее каску, верзила каской ударил несчастную в висок... еще, еще раз... и вдруг, поднятый мощной рукою за грудки, щенком забарахтался в воздухе.

* Народное прозвище старинной Лукьяновской тюрьмы в Киеве.

Таких людей Дан видел нечасто, и, главным образом, на экране. В спортивном костюме песочного цвета, плечистый, крупнолицый блондин, производивший впечатление силача, держал на отлете — одной рукой! — шибзика-драчуна и поучал его негромко, хрипловато, но чрезвычайно внушительно, так что прочие школяры прекратили возню и внимательно слушали. Украинский язык блондина был безупречен... Барабину достаточно банальными казались максимы, изрекаемые атлетом — но воспитанники Фридмана-Сакса, очевидно, впервые сталкивались с мыслями о том, что вообще-то младших и слабых надо защищать, а в девочках видеть будущих женщин, жен, матерей.

Словно из ямы вынырнув, — до сих пор его не было видно, — подлетел наставник, тоже в грязно-серой форме и шлеме, с дубинкой и кобурой парализатора у пояса. Лет он прожил не более восемнадцати: считалось, что люди, лишенные пыла первой молодости, да к тому же отравленные моралью "проклятого прошлого", уже не могут учить жестокой конкуренции... Наставник, обученный, как спецназовец из президентской гвардии, без лишних слов ухватил блондина за свободную руку и тряхнул ее, пытаясь вывернуть; но тот, легко отбросив рыдавшего школьника, сделал одно лишь нетерпеливое движение, и юный педагог пропахал изрядную борозду лицом, по счастью, защищенным решеткою забрала. Человек в спортивном, не торопясь, отвернулся и пошел к шатру, откуда, надо полагать, он и явился через боковой выход. Измазанный грязью наставник, встав на колени, начал орать жуткие угрозы и хвататься за кобуру, но дальше этого дело не пошло. Блондин и спиною внушал трепетное почтение...

Уже не обращая особого внимания на то, как носится пустырем наставник, собирая своих птенцов и — вероятно, в порядке компенсации за пережитое унижение — награждая всех подряд оплеухами, Дан направился к главному входу в шапито.

Представление должно было вот-вот начаться. Барабина время не поджимало — сейчас полдень, а вылет завтра утром, он и пешком успеет добраться до Борисполя; цирк же манил все сильнее, особенно после эффектного явления защитника слабых. Оттого Дан решительно направился к столу, где продавал билеты мускулистый юнец, чем-то похожий на давешнего блондина, но еще тонкий, с детской шеей и совсем бесцветными волосами. Плата оказалась ничтожной — меньше, чем стоимость банки пива. Он выложил деньги и переступил порог.

Вообще, все здесь было чрезвычайно просто, начиная от столика юного кассира. Кольцами в несколько ярусов стояли скамьи, разомкнутые двумя проходами. В один проход, прикрытый парой красных портьер с бахромой, очевидно, выходили на манеж артисты из автофургона, пристыкованного к шатру; второй предназначался для впуска зрителей. К часу, когда должно было начаться представление, на скамьях сидело не более двадцати человек. Двое-трое почтенных рэгеров явились с возками; наверху со стонами целовалась пара люпов, явно принявших гипнарк, а первый ряд заняла компания неплохо одетых, чернявых, смуглых и белозубых парней, болтавших громко и непонятно. Барабин решил, что это арабы — то ли уже осевшие в Киеве, то ли приехавшие на разведку...

Незачем было искать место, указанное в билете; Дан пристроился точно напротив выхода для артистов.

Арена, застеленная ковром с изображениями красных звезд в венках из колосьев, вмещала лишь один, весьма объемистый предмет — полусферу из толстой металлической сетки. Будто панцирные, лупоглазые саранчуки на дне пиалы, стояли в полусфере два огромных белоснежно-алых мотоцикла, подстать изображенным снаружи.

Подняв глаза, можно было убедиться, что под морщинистым сводом шатра висит вторая такая же, только опрокинутая сетчатая чаша.

Музыка заиграла бодрый марш, свет приборов, расположенных над залом по кольцу, погас, два луча скрестились на портьерах, и из-за них вышел облитый фраком, на редкость гладко причесанный мужчина с усиками-шнурками. Руки в белых перчатках он взял по швам, гордо откинул голову...

"Шульц... Штольц..." — терзался в это время Дан, вспоминая старинное название должности фрачного циркового глашатая. Ведь знал же, читал в уцелевших русских книгах...

Тут фрачник объявил столь громогласно, как будто слушала его не кучка бездельников, а полный стотысячный стадион:

— Ув-важ-жаемые зрители! Сейчас вы увидите ун-никальный, р-р-рекор-рдный цир-рковой аттр-рацион, после многих л-лет забвения воскр-решенный в-выдающимся ар-ртистом наших дней Ив-ваном Без-зуглым! Кос-смич-ческие м-мотоциклы!..

"Шпицрутен... фу, глупость какая! Шпрехен зи дейч..."

— Итак, внимание! Смер-р-ртельный номер-р! Выс-сочайшее достижение а-течественного и мир-рового цир-рка! Ан-натолий и Ив-ван... Без-зуглые!!

Последнее слово было выкрикнуто особенно звонко и торжественно. "Шпрехшталмейстер", — осенило Барабина. И в эту секунду погас свет.

Когда вновь зажглись прожекторы, светя сквозь тревожные багряные фильтры, — рядом с мотоциклами, неведомо как войдя в полусферу, стояли двое. Оба в белых плащах, таких же сапогах и нагрудниках, на которых повторялся знак манежа — звезда в пшеничном венке; оба в круглых шлемах с торчащим назад клиновидным гребнем вроде ракетного стабилизатора. Дан узнал их сразу, светловолосого атлета и мальчика-кассира, уступавшего отцу и в росте, и в массивности, зато стройного и легкого, будто солнечный луч.

Снова грянули аккорды незнакомого Барабину, радостного и упругого марша. Пара Безуглых, опиравшихся на свои мотоциклы, разом подняла свободные руки над головой, и каждый чуть отставил ногу, обтянутую белым трико.

— А зараз уси бажаючи — своим негромким хрипловатым голосом объявил Иван, — можуть пидийты сюды и переконатысь, що мотоциклы нэ мають антыгравив. Будь ласка!..

Никто не встал с места; "верим, верим!" — крикнула девушка из четы люпов, сделавших передышку между поцелуями. Тем не менее Безуглый-старший спокойно, точно подушку с дивана, поднял мотоцикл и показал его всем колесами вперед. Антигравы миниатюрностью пока не отличались; конечно же, мотоцикл не имел обезвешивающей приставки.

Упругим гимнастическим шагом обойдя вокруг своих машин, Иван и Анатолий взобрались на сиденья, дружно ударили ногами по педалям... Зарычав и фыркнув дымом, совсем как в исторических фильмах, хорошо отрегулированные мотоциклы сорвались с места.

Сначала белая пара ездила небыстро, как бы разминаясь; затем скорость возросла, ревущие саранчуки стали описывать друг за другом все более широкие круги, по спирали поднимаясь выше и выше, к краю чаши. Мотоциклы с седоками уже мчались, почти лежа на боку, когда полусфера, уж точно поддерживаемая антигравом, начала медленно всплывать вверх.

Сомкнулись пиалы... В шаре из стальной сети, постепенно осваивая всю его внутреннюю поверхность, метались две красно-белых, надрывно воющих кометы. Круги наклонные сменялись отвесными взлетами, леденившими Даново сердце падениями. Потом, в один неприметный миг, мотоциклы снова закружились лежа, по горизонтали, но уже в верхней чаше. А нижняя стала отползать, покуда вновь не легла на манеж.

Вопреки земному тяготению, стремительно вращались мотоциклы. Никого и ничего не видя вокруг, кроме двух блистательных комет над собою, сидел Барабин; острое наслаждение нес ему чувственный запах сгорающего бензина. Черт возьми, — ему снова было пять лет; Данюшка прыгал, сидя, хлопал себя по коленкам, а рядом так же подскакивал, так же бил себя по коленям и кричал "ух ты!.." его молодой, веселый отец.

Но тут исчезла, растаяла сетчатая сфера. Под куполом проклюнулись звезды, а за звездами — далекие, из нежно-серебристой пыльцы сделанные раковины галактик. В глубоком Космосе, между светилами вершили свои орбиты залитые алым светом машины с блистательными всадниками. Крылами ангельскими взвивались плащи. Наконец, затих треск допотопных двигателей, и на всю Вселенную грянул хор тем самым бойким, окрыляющим маршем; и простые, наивные слова его нашли горячий ответ в Дановой душе, на границе унаследованного и приобретенного:

Нам нет преград

Ни в море, ни на суше,

Нам не страшны

Ни льды, ни облака;

Знамя страны своей,

Пламя души своей

Мы пронесем

Через миры и века!..

XI. "Ты более не человек, обреченный тревогам и заботам, вынужденным страданиям, болезням и смерти.

Ты — бессмертный и всемогущий бог, сверхсущество, способное неограниченно продлевать каждую секунду своей жизни и наполнять эту вечную секунду самыми увлекательными переживаниями, ни с чем не сравнимыми наслаждениями.

Ты — мужчина? Значит, по первому желанию можешь вселиться в тело могучего борца, выигрывающего трудный поединок, стать охотником на львов в африканской саванне, гангстером — грозой старого Чикаго или астронавтом, победителем чудовищ в дальней звездной системе. А хочешь — будь беспечным плейбоем на волшебном тропическом острове, среди красавиц-дикарок, боготворящих белого человека...

Ты — женщина? Ну, так выбирай судьбу маркизы, фаворитки Короля-Солнца, окруженной всей роскошью французского двора; кинозвезды ХХ века в лучах славы, амазонки-воительницы... или, если все эти ощущения недостаточно остры — судьбу пленницы на пиратском корабле, проститутки в Чайнатауне!

Но, может быть, ты хочешь изменить свой пол? Стать андрогином, сочетающим мужские и женские свойства, или кем-то третьим, невиданным в природе? На все твоя воля, всесильный счастливец..."

Из рекламного текста компании "MD".

Мэри-Лу предложили попробовать.

Было удивительно и жутковато, когда вокруг нее сомкнулись черные полупрозрачные стены камеры. Сбросив одежду, она легла в глубокое покойное ложе, более напоминавшее мягкую гробницу. Со всех сторон скользнули бархатные змеи, теплыми губами припали к венам на запястьях, к вискам и щиколоткам. Толстый удав прильнул к животу Мэри-Лу — и вдруг без боли, только щекоча возбуждающе и сладко, внедрился в кожу, уполз вглубь ее тела! Она знала, это — датчики и питающие устройства, они могут днями и годами следить за состоянием организма, снабжать его всем необходимым, покуда мозг занят грезами "MD". Человек словно возвращается в утробу матери; отныне он — беззаботный, блаженно спящий эмбрион-бог внутри биомеханической матки... спящий, пока хватит денег! Говорили по рисипровизору, еще в Узине, что один миллиардер из всемирной "бриллиантовой сотни" купил 200 лет магического сна. Продление жизни до купленных пределов компания обещала...

Мэри-Лу подарили для пробы всего десять минут, но проверка на восприятие змей-кормилиц была необходима: некоторые люди обнаруживали полную несовместимость с "маткой". Да, жалкие десять минут получила Тищенко, но ухитрилась растянуть их на целый собственный день. И весь этот летний день ласково пригревало солнышко, сухим дерьмом несло из лопухово-репейниковой чащи в разрушенном ангаре аэродрома; и Лесик неумело ласкал девчоночьи, еще не налившиеся груди систер Машки...

Всю в слезах, ее вернул к действительности розовощекий Джеральд — так звали клерка, что встретил девушку в космопорте и сопровождал затем по всем кругам рая "Мэджик Дрим". Мэри-Лу долго еще всхлипывала, одеваясь. Затем Джеральд снова вывел ее в холл — уголок безумной роскоши, скрытый в недрах главного офиса "MD", подмявшего под себя весь север Манхэттена. Камера для искусительных "проб" представляла собою тяжелый черный саркофаг на львиных лапах, по всем ребрам взятый в затейливую бронзу, с бронзовым же рельефным фризом, изображавшим нагих резвящихся фавнов и нимф среди асфоделей. Вообще, строгий геометризм недавнего прошлого был начисто забыт в Метрополисе: всюду, снаружи и внутри зданий, било по глазам баснословное богатство, помноженное на техническую мощь; воцарялось новое барокко державы-царицы, вобравшей все сокровища Земли...

Так и здесь: камера величиною со слайдер казалась лишь безделушкой, чем-то вроде изысканного аквариума среди просторов холла. Вокруг нее пышная, в завитках и гирляндах, мебель была собрана в островки и перемешана с тропической зеленью, словно эти столы с самоцветными мозаиками и выгнутые раковинами кушетки были давно брошены в джунглях.

Джеральд усадил чемпионку в кресло с подлокотниками в виде лебедей, под сень ало-розового водопада цветов бугенвиллеи. Девушку била крупная дрожь, зубы ее стукнули о край поданного клерком бокала с соком.

— Успокойтесь, — сказал Джеральд. — Окончится экстра-тур, и вы сможете наслаждаться этим круглые сутки, как уже делает половина нашей страны...

Не то чуть слышная издевка, не то горечь мелькнули в последних словах клерка, — Мэри-Лу было не до нюансов, она плакала и боролась с нервной икотой.

— Это... это лучше, чем в жизни!..

— О, вы еще не знаете наших возможностей! — снова входя в рекламный тон, интригующе воскликнул Джеральд. — По желанию клиента, "МД" может дать не только приметы событий, извлеченные из вашей памяти или воображения; вам предлагаются реальные сегодняшние чувства, переживаемые индуктором!

Тылом ладони, по детской привычке, Тищенко утерла нос.

— Кем-кем?..

— Индуктором, мэм. Многие пользователи камер заранее делают заказ — какие ощущения они хотели бы испытать. Тогда мы берем специальных людей, обычно граждан низших категорий, и помещаем их в надлежащие ситуации. Ну, скажем, они попадают в какую-нибудь необычную обстановку, или... там... дерутся на дуэли, участвуют в сексуальной оргии. А их чувства — напрямую или в записанном виде — передаются заказчикам. Мы, знаете ли, владеем теперь биополем так же свободно, как и радиоволнами... Есть и другая форма обслуживания. Например, мы объявляем, что тогда-то будет происходить R, то-есть реконструированное сражение при Бул-Ран* и можно, так сказать, вселиться в тела южан, северян, рядовых, генералов... Или, скажем, объявляются гладиаторские игры — кстати, для этой цели полностью восстановлен Колизей в Риме... Люди, не охваченные сетью "МД", прибывают смотреть лично наши R-постановки, — но таких зрителей все меньше...

Кто такие гладиаторы, Мэри-Лу с грехом пополам знала, — оттого и задала слегка встревоженный вопрос:

— И что, есть такие, которые... ну... хотят чувствовать, как их там... убивают?

— Все чаще и чаще, — ответил Джеральд с более откровенным, чем прежде, ехидством. — Сладкое, знаете ли, приедается. У нас еще пятьдесят лет назад продавались в секс-шопах бичи, хлысты, наручники...

Она не очень поняла — но задумалась, отрешенно глядя на многоствольный баньян, выраставший прямо из ковра. Потом спросила:

— А... а вы сами?..

Не решилась окончить.

— Я? Хм... У меня должность такая, что разрешается пользоваться камерой не чаще одного раза в десять дней. Правда, бесплатно... Но я этого совсем не делаю.

— Как это — совсем?!

— Очень просто. — Херувимское лицо Джеральда вдруг стало мужским и серьезным, сдвинулись писаные брови, опустились углы губ. — Не хочу...

После блаженства, испытанного в черно-бронзовом саркофаге, слова эти показались Мэри-Лу дикими. Вовремя сдержав себя, она подавила презрительно-удивленный возглас и спросила о другом — о самом главном:

— А какой будет этот... экстра-тур? Мне... что надо будет делать?

— Вы еще не догадались? — Джеральд опять надел издевательски-сладкую ухмылку. — Год работы индуктором, поставщиком ощущений для наших клиентов. Контракт — согласно правилам фирмы, либо заключаем сию минуту, либо не заключаем вообще.

Мэри-Лу побледнела, веснушки выступили на ее лице, словно камешки из моря при отливе.

— Нуда,всегогодработы.А потом — пожизненное бесплатное пользование камерой.

* Одна из главных битв гражданской войны "Севера и Юга" в США, 1861 — 1865 гг.

Вот что она сделает, да благословят ее Фрайди Аладжа и Бог СИДС, то-есть Саваоф-Иисус-Дух Святой, Который говорит через Фрайди. Вот что... Как-нибудь потерпит этот год Мэри-Лу, побудет дойной коровой для этих обжор, пьющих чужие радости и боли. Получит свою камеру — и закажет, блад, одно мозговое видео до конца своих дней. Заляжет туда, и пусть ее питают бархатные змеи-шланги, насыщают энергией вросшие в плоть провода. Ну их к бесу, гладиаторские игры, сражения и все прочее! Вернется Тищенко в свои восемнадцать лет, выйдет замуж за Лесика, получит здоровенное наследство (или, скажем, он разбогатеет); и уедут они вдвоем куда-нибудь на безлюдный остров посреди океана, с белым нежным песком и кокосовыми пальмами. Построят там дом, нарожают детей (двух мальчиков и девочку, здоровых, красивых и послушных) — и станут жить. И умрут старыми-престарыми, в один день, в объятиях друг друга, под шорох пальм, под шум прибоя...

Удерживая вновь набегавшие слезы, Мэри-Лу посмотрела на Джеральда — и увидела, что лицо его строго и печально, а взгляд полон сострадания. И холод коснулся ее разгоряченной, распахнутой души.

— Может быть, возьмете Мэйн-Прайз? — тихо, просительно сказал клерк. Его изменчивое лицо теперь было скорбным. — Он ведь теперь весь ваш... это много, много денег!

Лишь секунду колебалась Мэри-Лу. Затем, явственно почуяв запах гниющих раковин с берега, и жар от нагретого песка, и вкус морской соли, сказала:

— Где, блад, у вас сенсор? Я хочу контракт...

После недолгого вынужденного бодрствования — надо же было сделать заказ! — миллионы Граждан Мира, граждан I категории, владельцев или арендаторов камер MD, по всей Америке ожидали начала заранее оплаченного Переживания. За последние недели армия сверхмощных и ювелирно точных машин преобразила французский город, вернув ему средневековый облик. Сегодня по узким улицам его, от хмурой крепости-тюрьмы к площади Старого Рынка, двинется торжественная процессия. Оттирая толпу горожан, справа и слева зашагают солдаты, тронутся закованные в сталь рыцари на конях; под их охраной выступят священники со свечами и святыми дарами, сопровождая простую крестьянскую телегу.

Сотни людей, также с восковыми свечами в руках, станут преклонять колени по обочинам улиц, завидев на телеге ее, девушку в белом балахоне, с позорным колпаком на голове, сидящую между молящимся монахом и одетым в черное адвокатом. Многие будут готовы броситься освобождать приговоренную, но не решатся, глядя на суровых латников с копьями. Иные же из горожан примутся плевать вслед телеге, грозить кулаками и проклинать колдунью...

На площади шествие остановится у двух дощатых помостов, с грудою хвороста между ними и торчащим из нее обструганным столбом. Высокие, с заостренными крышами дома вокруг запестреют лицами людей, свесившихся из окон; площадь забьет людская масса, сдерживаемая кольцом солдат, окруживших помосты и костер.

На одно возвышение судьи возведут девушку в белом; со второй площадки обратится к народу священник с проповедью, в которой помянет евангельскую сухую ветвь, сжигаемую усердным садоводом. Двое важных прелатов за его спиной станут согласно кивать митрами; а потом один из них, дородный, краснолицый, встанет и произнесет жестокую формулу отлучения еретички от церкви, после чего передаст девушку светским властям для суда и расправы...

Тысячи индукторов будут собраны там, во Франции, тысячи свезенных со всего света граждан низших категорий, победителей разных конкурсов и викторин — либо нанятых за гроши для услаждения избранных. Благодаря надлежащей психотронной обработке, все эти мелкие сервы, люпы и рэгеры искренне переживают событие, — что и требуется заказчикам.

Быть может, через несколько дней или недель большинство из них, согласно контракту, примет муки, раны, а то и смерть в одной из заказанных имитаций знаменитых битв, революций, катастроф... Сегодня же умрет только она.

Жестко запрограммированная, чувствуя себя героиней и мученицей, на старофранцузском языке Мэри-Лу вознесет молитву за короля, восстановленного на троне, и проклянет город, где ей суждено погибнуть.

Кто-то из хозяев Земли, покоящихся в искусственных матках MD, пожелает отождествить себя с гордыми рыцарями, или с епископами, или с палачом, поджигающим хворост под девушкой, привязанной к столбу, или с тем сердобольным английским солдатом, который по просьбе осужденной сделает из двух палок крест и подаст его мученице.

Возможно, самым пресыщенным, тем, кому уже постыли любые чувства, доступные человеку-потребителю, вздумается побыть в коже приговоренной, когда эту кожу начнет лизать пламя.

Об этом никто никогда не узнает — как, может быть, и о последних мыслях секретарши из далекого Узина, рядовой туземки-укро, сподобившейся героического и страшного конца.

В безмолвии проведут этот день города Америки — с пустыми улицами, с вычурно украшенными чудовищными домами, где множество окон скрывает глухая чернота.

XII. Погромыхивало за тонкой стеной фургона, а один раз ощутимо тряхнуло пол. Дан снова насторожился, вытянул тонкую шею. Иван же Безуглый, спокойно отхлебывая чай, сообщил:

— Теперь у меня и сомнений нет, — это Жора Кацап. Четвертый танковый корпус его, и президентской гвардии, наверное, половину он кормит. Они с Сопатым Глиста вышибают из Мариинского. Значит, быть Фицыку президентом.

— Кому?

— Ну, Четырехглазому. Корниенко его фамилия, вот, — забыл... У Сопатого он, что называется, консильори — ведет все дела и документы семьи...

— Рубин еще может заступиться за Фицыка, — не по возрасту рассудительно сказал Толик.

— Он, наверное, это и делает. Но у него что? В лучшем случае, пара полков из гарнизона. А Явдохи не помогут. Старший еще отлеживается в регенерации после взрыва под Баку, а за Борькой армия не пойдет, разве что фолки, холуи трусливые... — Иван смачно хохотнул. — Помню, года два назад, когда Гарик протаскивал Перегуду, черт меня дернул в самый разгар событий пройтись по Грушевского! Представляете? Вдруг из парка — бах, бах! — батальонные Э-трансляторы: не рассчитали, снесли льва перед Мавзолеем Реформатора... Я бежать, — а сверху, от Капитолия, такая волна жары, что, чувствую, волосы на макушке загораются, даже запах паленый пошел. Эти дебилы в конгрессе приказали верным частям врубить сверхмощный термал, — посреди города! Спасибо, говорят, атланты вмешались, одернули, а то б дома стали плавиться. Впрочем, патрули Корпуса в драку не лезли. Я сам потом видел ихний джампер на Владимирской горке. Стояли, галдели, любовались в бинокли... наверное, ставки делали, чья возьмет!..

Бог весть почему, но после медлительных, со смешочком слов Ивана — даже стрельба на правом берегу перестала пугать Барабина, и он снова взялся за чай с вафлями.

С циркачами Дан познакомился своеобразно. Когда отлетала пара комет-мотоциклов под звездным сводом, отгремели аккорды волшебно бодрящего марша, — он вопил и бешено отбивал ладони, ожидая того же от прочей, весьма немногочисленной публики. Но компания южных мужчин, предполагаемых арабов-переселенцев, лишь пару раз вежливо хлопнула, чтобы не обидеть артистов; рэгеры были и того скупее на благодарность, а парочка люпов в верхнем ряду, вовсю предававшаяся любви и уже догола раздетая, едва успела напялить свои рубища, бегом выскакивая вон.

Тогда Дан, оставшись посреди безлюдного шатра наедине со стальным сетчатым шаром над манежем, пуще прежнего зааплодировал и закричал "браво". Пусть знают эти храбрые, прекрасные люди, отец и сын — у них есть хоть один, но верный поклонник!..

Честно говоря, он не ждал ответа на свои восторги. Но внезапно рядом, над левым ухом раздался уже знакомый, хрипловатый голос с мягким, истинно полтавским выговором, спрашивавший, "чи довго пан добродій буде отак відбивати долоні". В проходе, зайдя, очевидно, со двора, стоял в полосатом, пушистом халате Иван — и уже тогда посмеивался тихонько, лукаво...

Дан рассыпался в комплиментах; Безуглый присел рядом. Узнав, что новому знакомому лишь наутро надо быть в Борисполе, циркач пригласил Барабина выпить чашку кофе за кулисами.

По дороге Иван приобнял гостя за плечи, — и оттого, от близости его сильной горячей руки, не столь перетрусил Дан, увидев при входе в фургон, рядом с двумя неземной красоты мотоциклами, того самого лощеного шпрехшталмейстера. Со своими синими бесстрастными глазами соблазнителя, шнурками-усиками и крахмальной манишкой на выпуклой груди, глашатай покоился на спине в ящике самого "контейнерного" вида и не подавал признаков жизни. Заметив невольную дрожь Дана, артист лишь хохотнул чуть громче прежнего, но ничего не сказал.

Гигантский фургон вмещал настоящую квартиру, небольшую, но уютную, дававшую впечатление основательности домашнего бытия. Все здесь было рассчитано до квадратного сантиметра — и голубая кухонька с электроплитою о двух конфорках, и санузел, вроде как в туристском мобусе, и обе смежных комнатки; но теснота не ощущалась, малый размер помещений казался нарочно выбранным для покоя и уединения. В первой комнате, примыкавшей к почти условной прихожей, все пронизывал дух мужественно-спортивный: стояла там специальная горка для наградных кубков и медалей, над узкой кроватью висели голограммы Ивана, совершающего прыжок на мотоцикле, его же — на рыбной ловле, напротив на стене — цирковые афиши. Вторая комната и обилием домашней электроники, во главе с овальным, незнакомого типа головизором, и широкой постелью под синтемехом, где так приятно поваляться, и снимками модных музыкальных "команд", и безделушками с разных концов света говорила о своем хозяине — полуребенке, которому не давала полностью вступить в мужскую пору трепетная забота отца. Замыкала короткую анфиладу не по-мужски аккуратная кухня, где они втроем и присели за столик.

Безуглые, назвавшие себя природными киевлянами, между собой говорили все на том же округлом, нежащем слух украинском языке. Дан таким не владел, — то, что считалось украиноязычием в его Киеве, внушало стыд самому Барабину, — зато унаследовал от отца с матерью хорошую русскую речь. Из вежливости артисты также перешли на русский, почти безупречный; лишь Иван смягчал "г" и в конце слов вместо "в" произносил "у"...

Итак, военные действия на далеком Печерске более не смущали Дана; почти опьянев от позабытого вкуса крепкого, сладкого чая, от искренне-ласкового обращения хозяев, он пустился в рассказы о своем безрадостном житье-бытье, где одна была отрада, один свет в окошке — Книга Книг, над которой корпел бывший учитель одиннадцать лет. Мелко исписанная с обеих сторон пачка листов, уже изрядно обтрепанная, была, по просьбе Безуглых, извлечена из вещмешка и местами зачитана с комментариями.

— ..."В начале было слово", сказано в Библии; и, понимаете, я пришел к выводу, что слово это было славянским! Во Франции нашли один рельеф, еще каменного века, на нем женщина, явно беременная, держит справа от себя рог. Ну, разве непонятно, что здесь записаны слова рог и жена, то-есть ро-жена, роженица?! Это древнейшее, так называемое пиктографическое письмо, оно было во всех странах... А мифы? У многих, например, античных богов — греческих, римских — славянские имена. Вот, скажем, Эриннии, богини мести; разве вы не чувствуете здесь корень ярый, яриться? Гера — это просто гора, что-то величественное, — мать богов!.. Зевс, или Зевес — се вес, "это вес", то-есть огромность, важность. Царь Вселенной!..

— Занятно, — за всегдашним ровным хохотком пряча отношение к мыслям Дана, сказал Безуглый. — Ну, а, скажем, Венера? Ее имя ты как понимаешь?..

— Венера — женская форма слова "венец", Венчанная... Любовь — венец жизни, разве не так?

— Я что-то такое и у нас слышал или читал, — серьезно сказал Толик, из-под девичьих ресниц переводя взгляд с отца на гостя. — Только не про богов, а про названия географические. Ну, что они тоже на всей Земле русские, славянские...

— Да-да, конечно! — радостно подхватил Дан. — Вот, смотрите, у меня тут по алфавиту: Ангола — она голая, голая земля, жаркая, сухая; Азоры, Азорские острова — аз зор, "я зрю", "я вижу", — так мог сказать мореплаватель, увидев на горизонте землю; Бразилия — значит, брези илие, илистые берега реки Амазонки; Валенсия в Испании — валы несе, то-есть, окружена валами; Ватикан — в ти кани, "в те концы"; сравните — "все дороги ведут в Рим"; Ливан — лие вани, точнее, вони, благовония изливает; Марсель — мар сель, морское село, селение моряков... Сахара — сухая... *

Тут умолк Барабин, поскольку неустанный тихий смешок Безуглого-старшего навел его на мысль, что Иван относится к его идеям все-таки не совсем уважительно.

Но артист был человек чуткий; заметив, как болезненно дернулось впалое, щетинистое лицо гостя, он быстро сказал:

— Ты, брат Данило, не обижайся. Это, знаешь, видимый миру смех сквозь невидимые миру слезы... Хорошо, что ты не оскотинел здесь, мыслишь, книгу пишешь. Это, брат, главное...

Дан молча отмахнулся. Ему уже не хотелось думать о своей обиде. Произошло невероятное: циркач явно процитировал кого-то из классиков! "Видимый миру смех"... Чехов, что ли, так чеканно сформулировал? Даже он, Барабин, сын и внук педагогов, один из последних в умирающем Русском Мире преподавателей литературы, не помнит точно. Вот пудель! А этот мотоциклист...

Иван тем временем журчал, с удивительной для его роста и сложения ловкостью двигаясь по тесной кухне, доставая и нарезая лимон, ставя на стол недопитую бутылку коньяка:

— Но, понимаешь, надо быть честным — и с другими, и особенно с собой... У вас тут многие хотят... уйти от жизни, что ли! Кто в пьянку, вот как мы сейчас будем... кто в гипнарк, или в религию какую-нибудь смурную... а ты вот — в прошлое, в историю. Но ведь — ты меня извини — ты же и сам прекрасно понимаешь, что история эта не настоящая!..

— А какая же?! — взвился крепко задетый Дан. — У нас самая древняя в мире оседлая земледельческая культура, и вполне естественно, что ее представители могли нести свой язык другим...

* Дан Барабин, обладая немалой собственной фантазией, очевидно, имел также доступ к сочинениям авторов конца ХХ века, таким, как "Вавилонский феномен" Петра Орешкина (Санкт-Петербург, 1994) или "Словник давньоукраїнської міфології" Сергея Плачинды (Киев, 1993). Надо отдать справедливость Барабину — он не заимствует самых экзотических "гипотез"; не переводит название города Нагасаки как нагие с яками и не утверждает, что "стародавні українці-орії" принесли культуру в Индию, Китай и страну инков.

— Остынь, — сказал Иван, расставляя маленькие, уютные рюмки толстого граненого, чуть синеватого стекла. — Несут как раз кочевники, а не земледельцы... и свое, и чужое! Да только не в этом дело. Не было ни одного народа, который однажды не объявил бы себя самым древним, самым мудрым и учителем всех прочих народов...

— Снорри Стурлусон предков скандинавских народов выводит из Трои. А Гальфрид Монмутский бриттов называет прямыми потомками Энея, — авторитетно заявил Толик, обмакивая лимон в сахар.

— Бриттов назвали так, потому что они были бриты, когда другие племена еще носили бороды, — возразил Дан — и вдруг почему-то устыдился сказанного.

— Ага, — насмешливо кивнул Безуглый. — Просто нас, украинцев, эта зараза настигла позже, когда мы начали усиленно хлопотать о своем суверенном государстве...

Внезапно Иван отставил бутылку, оперся о край стола и, жестко сузив глаза, наклонясь к Барабину, напористо спросил:

— Ты, филолог, учитель, — ты что, никогда не слышал, что имя Зевс происходит от той же индоевропейской основы, что и слова деус, дио, теос, дэва? Это значит просто "бог"! Не знаешь, что Марсель — это искаженное римское "Массилия"? Что Ливан на самом деле называется аль-Лубнания? Что имя Венера, точнее — Венус, возможно, произведено от слова venia, "милость богов"?..

Барабин, ошалев от такого натиска, с откровенным испугом смотрел на ручищи Ивана, способные его, хлюпика, скрутить и разорвать, точно бумажку... Толик проговорил женственно-мелодично, с самой умиротворяющей улыбкой:

— Папа... Ты неправ. Блажен, кто верует... Тем более, когда его вера никому другому не приносит вреда.

— Ну, брат, эта вера, — что твой народ самый-самый, а другие дерьмо, — она, знаешь, большой крови стоила!..

— У меня такой веры нет, — сказал Дан. Искреннее возмущение хозяина, как ни странно, успокоило его; перед ним был открытый, чистый человек, наверняка неспособный обидеть кого-либо за идею. Но эта нежданная эрудиция...

— Ты где учился, Иван? Что оканчивал, можно узнать?

— Мы все учились понемногу... — с прежним успокоительным смешочком ответил Безуглый, разливая коньяк. "Пушкин", подумал Дан, — в происхождении последней цитаты он был уверен. — Я, вообще-то, физик-абсолютист, занимаюсь природой континуумов. Если они дают заниматься собой, хе-хе... А Толик — и сын мой, и студент.

— Абсолютист?

— Ну да! Слыхал, небось, про теорию относительности? Ну, так она — частный случай теории Абсолюта...

Барабин зажмурился и мотнул головой, окончательно сбитый с толку. Физик-циркач, смыслящий к тому же в исторической филологии, — от такого могли разбежаться мысли...

Очевидно, поняв его состояние, отец и сын дружно засмеялись, и Безуглый сказал, поднимая рюмку:

— Давай, брат! Щоб наша доля нас нэ цуралась...

Дан хотел ответить украинским присловьем, но в голове вертелось лишь явно неподходящее "ты ж мэнэ пидманула"... Выпили в молчании, коньяк сладко ожег непривычное небо, ударил в ноздри запахом изюма и корицы.

"Ты что, лимон без сахара ешь?" — "Ага, привык так... в детстве, когда бывали лимоны!" Не зная, о чем говорить дальше, все неуютнее чувствуя себя под пристальным, хоть и дружелюбным взглядом четырех глаз, гость взял со стола бутылку, повертел, рассматривая...

— "Карпаты", хм... Даже не слышал о таком. А что это значит — "Зроблено в УСР"? Название фирмы?..

— Не совсем, — со странной протяжностью ответил Безуглый. С правого берега, то притихая, то усливаясь, продолжал докатываться грохот боя. Сын с отцом быстро, многозначительно переглянулись, и Иван спросил:

— Ты фантастику, брат, читал когда-нибудь? А то у вас, знаешь, можно сказать, и книг-то не читают, кроме этих п......тых "Тидбитс"!..

— Я литературовед! У нас библиотека была... — взвился было Барабин — но разом поник, сообразив, насколько сейчас глупы его амбиции. Сказал совсем другим, смирным тоном:

— Читал, конечно, много всякого. А что?

— Да просто... Фантасты, знаешь, часто писали о том, что есть не одна, а много вселенных.

— Континуумов, — строго поправил Толик, и Безуглый кивнул головой.

— Скажем, вселенных четырех измерений... Писали, что когда-нибудь люди научатся переходить из одной вселенной в другую, в третью и так далее...

— Точно, — подтвердил Дан. — И обычно оказывалось, что другая Земля полностью похожа на нашу... ну, кроме каких-нибудь мелочей. Скажем, жена героя в нашем мире была стервой и мужа тиранила, а в параллельном — сущий ангел и любит, только держись!..

— Допустим... — Иван вежливо усмехнулся — и продолжал, гипнотически глядя в зрачки гостя:

— Но, по-моему, никто еще не писал о том, что есть не несколько вселенных, а несколько реальностей. Тебе такое не попадалось?..

Дан честно прокрутил в памяти несколько полузабытых классических сюжетов. Шекли, Уиндэм, Саймак... Джек Финней... Вроде бы, вправду не всплывала тема многих реальностей. Иван тем временем поставил на конфорку вновь наполненный чайник. Вообще-то, улицы Левобережья, почти разрушенные и опустелые, током давно не снабжались. Значит, имел фургон свои источники энергии..

— Не вспомните, пожалуй, — ласково сказал Толик. Он смаковал коньяк по капле и до сих пор не допил рюмку. — Да это, право, и не важно. В литературе... А в жизни — так даже очень. Физика Абсолюта установила, что реальность одновременно и уникальна, и множественна...

— Ты проще говорить можешь, студиозус?! — шутливо рыкнул на юношу отец. И снова обернулся к Барабину:

— Я бы лучше сказал так: натуральная реальность одна, зато условных, вероятно, бесконечное количество...

Вдруг Иван махнул рукой, как бы обрывая свои же рассуждения, и другим, заботливым тоном спросил:

— Слушай, Данило, мы тебя тут чаями пичкаем, а ты, может быть, есть хочешь? Давай мы тебе яичницу, а? Или сосисок? Толь, там в холодильнике...

— Нет-нет! — Теперь уже Дан рукой махал, призывая артиста-физика не отвлекаться. Ох, неспроста хозяева подняли эту тему! Посасывало у Барабина под ребрами, медленно брал его какой-то захватывающий, веселый ужас. — Давай, давай дальше! Как это — натуральная, условные?..

— Ну, вообще-то, это описывается формулой строк в двести. Но для умственно отсталых, как мы с тобой, — Толик не в счет, он гений, — есть примерно такое объяснение. — Иван комично набрал воздуха в могучую грудь. — К примеру, имеется некий естественный путь событий, когда развитие всего — ну, природы, общества, культуры — идет точно по законам, без значительных искажений. Китайцы такой путь называли дао... Но иногда происходит так, что случайность как бы берет верх над закономерностью. Ну, отклонение какое-нибудь от нормы, уродство... но в больших масштабах, понимаешь? В стратегических... Бывает такое. Так вот, с этого момента, — с начала большого отклонения от дао, — от природной, или натуральной реальности как бы отпочковывается другая, в которой эта случайность действует, как закон, и определяет все последующие события. Начинается уродливое псевдо-дао, но — идущее отдельно... Фу! — Безуглый жестом попросил помощи у сына, и тот, словно мяч игроку своей команды, бросил отцу одно слово:

— Динозавры!

— Я ж говорю, гений... Динозавры. Один наш ученый, Набиев, из Азербайджана, сделал вывод, что они и не думали вымирать! А кости остались в земле потому, что каждый ящер в свой срок умирал своей, сугубо индивидуальной смертью. Так почему они исчезли? А потому, говорит Набиев, что все эти огромные, нелепые, неуклюжие твари, черновые наброски эволюции, ушли в другую, условную реальность, где, возможно, и здравствуют поныне... Набиев пишет еще, что здесь, в нашем континууме, они бы натворили много бед. Например, съели бы всю растительность, и стала бы Земля-матушка пустыней... Сахарой, которая сухая!

— Может, там они ее и съели, — ввернул Дан, на чьем лице уже давно отражались все переливы мимики Безуглого.

— Может. И тогда уже без вариантов вымерли... Но, согласись, мертвая, сплошь объеденная планета — это ненормально. А раз ненормально, значит, реальность там условная. Хотя динозаврам от этого не легче — они-то для себя издохли по-настоящему!..

Делая передышку, Иван снова наполнил рюмки. В чайнике начал стучать положенный на дно "сторож". Толик сказал в сторону, как на сцене говорят реплику а-парт:

— Есть одна условная Земля, где в 1962 году случилась атомная война. Мрачное место...

— Ребята, — набравшись храбрости, будто в прорубь ринулся Дан. — Скажите правду, вы — откуда?

Пауза. Чайник выплевывает длинную струю пара, и его снимают с конфорки. Студент ополаскивает изящный заварочный чайничек, начинает церемонию заваривания. Над потолком квартиры кто-то неимоверно сильный раздирает в небе толстый железный лист, затем бросает наземь его обрывки. Бой идет нешуточный.

— Ну, вот те раз... Говорылы-балакалы! Мы киевляне, такие же, как ты; просто ездим много, редко бываем дома. То-есть, вообще-то, я из Калуша, Ивано-Франковской, — но вот его мама покойная сделала меня киевлянином...

— Иван, — терпеливо сказал Барабин. — Ты понимаешь, о чем я спрашиваю.

Долго, испытующе смотрел Безуглый-старший на гостя, пытавшегося унять хотя бы внешне свое страшное, полуобморочное возбуждение, на капли пота, испещрившие залысый лоб Дана. Потом сочувственно прищурились веки циркача, поднялись углы губ.

— Толя, сэрдэнько, а ну, принеси наш альбом...

Отодвинув чашки со свежим чаем, они переворачивали плотные, из непонятного пористого, очень приятного на ощупь материала сделанные листы большого альбома в вишневой, без надписей, кожаной обложке. Первая же страница была окном, от одного взгляда в которое словно перегорели в душе Дана некие плавкие предохранители, и дикий, ломающий сознание страх сменился запредельным спокойствием. Оставив все земное, включая собственное беззащитное тело, "тварь дрожащую", — теперь будто в отдалении видел Барабин и себя, и кухоньку эту кукольную, и внимательных, как врачи, хозяев, и немыслимую голограмму.

Громадная площадь раскрывалась вглубь перед зрителем, снятая с верхней точки, вероятно, с горы. На переднем ее плане зеленел парк, засаженный старыми дубами и акациями, поблескивающий прудами, — парк, полный нарядно одетого народу и совсем не похожий на вызывающе-роскошные сады, скрытые за оградами киевских крепостных кварталов OFA, "only for american*". Вообще же, людей на этой площади было больше, чем в любом из полувымерших украинских городов. Целые толпы стояли на широченных полосах движущихся тротуаров, вливались в хрустальные горловины, уводившие под землю, — быть может, к станциям какого-то обновленного метро. Проспект, пересекавший площадь, был сплошь покрыт длинными расплывчатыми мазками

бешено мчавшихся машин, вероятно, слайдеров — в количестве, опять же говорившем о многолюдье и богатстве города. Далее снова кудрявились скверы, желтела вода подковообразного канала с ажурными выгнутыми мостиками. За каналом же — амфитеатром замыкал площадь склон; у подножия его и на самом подъеме вздымались невиданные Даном дома. Стремительные, легкие, они походили на застывшие во взлете струи фонтанов, на сделанные из заиндевевшего хрусталя модели пирамидальных тополей. Между башнями вились воздушные дороги и галереи; балконы, подобные листьям лотоса, парили, отходя от зданий на тонких черенках. Ближайший балкон был полон цветных зонтов и столиков — этакое поднебесное кафе... Крылатые и подобные обтекаемым вагонам, большие и малые, висели над домами летающие машины. А в прогале поднимающейся вверх улицы, в бледно-голубом столбе неба...... волшебно золотилась луковица Софийской колокольни.

* Только для американцев.

— Вот именно, — мягко сказал циркач, выводя Дана из ступора. — Натуральная реальность. Наш с тобой город. Столица Украинской Социалистической Республики.

Растекался, проваливался в туман сиявший радостными красками голоснимок. Впервые за много лет откровенно плакал Барабин.

Его не утешали, не останавливали, хоть каждая следующая страница исторгала новые слезы. Старинная черная статуя держала свиток над лестницей, сбегающей к прозрачно-белому, похожему на парусник морскому вокзалу; женщины с высокими прическами, в длинных платьях и газовых шарфах, поддерживаемые элегантными кавалерами, восходили по этой лестнице, а внизу, по обе стороны вокзала, стояли корабли размером с городской квартал. Широкий ров распарывал заснеженную равнину, на горизонте жалась оттесненная тайга; надо рвом же двигалась машина, сущий небоскреб на гусеницах, укладывая из нутра две нити огромных, с кита толщиною, труб. Были в альбоме и снимки подводных добывающих станций, окутанных бирюзовым сумраком с тенями резвящихся рыб; и космодромы, где посреди бесконечного гладкого поля высились многобашенные замки ракетных кораблей; и детские города, где толпы счастливых малышей могли бродить по мезозойским джунглям или участвовать в рыцарских турнирах...

— Ты никогда не ездил на мотоцикле, Данилушка? — несколько неожиданно спросил Иван.

— Н-нет... даже не садился!

— Ну, брат, это очень просто. Берешься за руль покрепче и ударяешь ногой по педали. А потом только держись, как следует...

Дан молчал, в силах лишь глядеть глазами, полными слез, снизу вверх на Ивана. И тот сказал, будто говоря с напуганным ребенком:

— Когда-нибудь, может быть, мы откроем путь для всех, в ком еще жива душа. Но пока — спасаем лишь тех, кто очень хочет. Ну и, скажем, чего-то может...

— Чемпионов "Ворлд Сейдж", — сказал Толик, и они расхохотались втроем.

— А между прочим, за это стоит выпить, — весело объявил Безуглый, глядя на свет — много ли осталось в бутылке коньяка.

— И еще за одно, если можно, — вдруг совсем по-новому, твердо, колюче сказал Барабин. — За то, чтобы мы все однажды вернулись сюда. И вправили эту вывихнутую реальность.

— Годится! — крикнул Иван. — Зелья хватит и на два тоста!..

Все сильнее гремело за Днепром, но уже не так, как прежде. Словно приманенная боем, разворачивалась летняя гроза.

Архів, сортувати за: Нові Відвідувані Коментовані