Елена Прокопова: КОЛОКОЛА НАШЕЙ ПАМЯТИ - ГОВОРЯТ ОЧЕВИДЦЫ ВОЙНЫ

Нынешнему поколению сложно понять все изломы Великой Отечественной войны, осмыслить, как пережили эту эпопею люди; осознать, что грозные события минувших лет – это не придуманные сцены из боевика и не легенды о жизни абстрактных «советских тружеников»…

Пережитое оставило в душах и судьбах очевидцев войны неизгладимый след. И сегодня многие из них видят свое предназначение в том, чтобы помочь молодым ощутить личную сопричастность к великим событиям прошлого.

В семнадцатилетнем возрасте киевлянке Елене Константиновне ПРОКОПОВОЙ пришлось пройти все ужасы немецкой оккупации. Ей слово:

– С дореволюционных времен наша семья (коренные киевляне) жила в так называемом «Новом строении», недалеко от Владимирского рынка. На нашей улочке не умолкал гул детских голосов. Но вот пришла война…

… С утра жильцы засели в подвале. Разговаривали мало. Ждали. Накануне немцы взорвали мост. Около трех часов дня вбежал мальчишка с криком: «Идут, идут! А вы тут сидите! Немцы идут!» Храбрые сорвались с мест и выбежали на улицу…

По краю тротуара улицы Красноармейской уже толпились люди. С верхних улиц и «зеленого двора» торопясь и спотыкаясь, неслась делегация предателей, встречать «долгожданных гостей». Крупный мужчина с чернявой бородой, нес крест. Рядом, принарядившись, шли женщины с массивными иконами, прижимая их к животу.

Вот появилась колонна немцев, возглавляемая тремя рослыми здоровяками. Сапоги – из толстой кожи, голенища с раструбом, носки широкие, почти квадратные, чужая, серо-зеленая форма. Рукава закатаны по локоть, руки волосатые, как у мясников. В руках – короткостволые, с широким дулом, ружья. На головах – высокие металлические каски.

Чужаки с ощетинившимся оружием всё шли и шли… Встречающие их, во главе с мужчиной с крестом, ринулись, было преподносить «хлеб-соль», но один из немцев, угрожающе повел своим автоматом, и ноги у «верноподданных» буквально приросли к месту.

За пехотой следовала артиллерия и обозы. Все было вычищенным, прилаженным,; не дребезжало и не болталось. А лошадей таких мы никогда не видывали, разве что на картинках. Немецкие лошади были раза в три больше наших. Хвосты обрезаны под самую репицу. Остриженные гривы торчали щеточкой. Под стать были и немцы: рослые, точно близнецы-братья.

Войска шествовали к Крещатику, занимая лишь одну сторону улицы. По противоположной – горожане тащили черные клеенчатые диваны, кровати и стулья из накануне недограбленного мебельного магазина…

Немецкие войска прошли, но мы с улицы не уходили, обсуждая увиденное. Вдруг со стороны Крещатика пронеслась открытая машина. На ветру, огромным полотнищем развевалось знамя: на красном поле – большой белый круг, в круге – черная свастика.

Когда мы рассказали своей слепой престарелой бабушке Паше о том, какие вылощенные немцы, она только засмеялась: «Верно, скреблись и вшей выбивали целые сутки. В прошлую войну, как выгрузились, – заставили женщин со Старо-Вокзальной теплой водой с мылом улицы мыть…»

Утомленные, мы с сестрой легли спать. Следующее утро неожиданно преподнесло множество хлопот. Открыли кран, но он зашипел и умолк. Пошли искать, где б воды набрать. На Тверской встали в очередь за драгоценной влагой. К нашему небольшому обществу подошел высокий молодой немец. Все приумолкли. Он помолчал, потоптался и, вдруг, обращаясь к хорошенькой, темноглазой девушке произнес: «Юда?» Никто не понял, о чем он. Слово было незнакомым. Вмешалась одна женщина: «Нет-нет». Она заговорила по-немецки, и немец ушел. Растерявшейся девушке женщина сказала: «Он спросил, не еврейка ли ты. Уходи». «А при чем тут «еврейка»? – спросила сестра. Женщина промолчала.

…Сияло солнце и на улице царило оживление. Люди ходили по Немецкой и Красноармейской, как в праздничный день. Зачем сидеть в квартирах, когда на улице так хорошо? Всех вокруг видишь, и тебя видят. Немцы не страшны. С детьми, стариками, кошками, собаками, с кастрюлями, примусами и неизменными семечками народ высыпал на улицу. Многие помнили немцев по первой войне. Уверяли, что при них можно торговать, а, значит, хорошо жить. Но идиллия продолжалась недолго. На третий день оккупации я увидела из окна, как биндюжник, из «зеленого двора», румяный, веселый и принаряженный, попросил у встречного немца прикурить. И получил в ответ удар невероятной силы. Через несколько часов поползли слухи, что арестовали кого-то по соседству. Арестованного отвели его в Гоголевскую школу. К нему никого не пускали, а тех, кто пытался выяснить, тоже арестовали. Все заволновались. Известие перекинулось на улицы Горького, Тверскую, Предславинскую, оглушило «Бароновку» и Яры. Оттуда прибегали узнавать подробности; но толком никто ничего не знал. Пришли. Забрали. И все. Видно «было за что», решили «новостроенские»: «Посидит. Отдохнет. Не в тюрьме ж, в 56-й школе сидит».

Вскоре город стал жить сплошными приказами. Был объявлен комендантский час. После шести вечера не выходи. Собак следует истребить – приказ. Противогазы сдать немедленно – приказ. Радиоприемники сдать – приказ. Всем на бывшие работы явиться – приказ. Так и сыпались приказы. И в каждом, за невыполнение – расстрел.

…Я лежу – нога разболелась. Нарыв такой, что ступить не могу: новые туфли, которые на выпускной вечер в школу надела, ногу сильно натерли. Единственное развлечение – в окно смотреть. И там теперь глядеть не на что. Приказы немецкие замучили, но кое к чему приучили. Пусто теперь на улице. Оживления уже нет. Жить все тяжелее. Работы нет. Денег нет. Магазинов нет. Продуктов не купишь. Базар совсем замер. Едим сухари.

Мой отец, старший инженер киевского водопровода, был вынужден заступить на рабочее место. Но не получает ни денег, ни хлеба. Смотрю в окно. На противоположной стороне на стене дома клеят большой лист. Уже и люди собираются. Прочитав, не задерживаются, торопливо отходят. Кричу: «Мама-а-а! Приказ новый повесили». Киевляне уже знают, что читать приказы надо немедленно. Незнанием не отделаться.

Евреям предложено 29 сентября с вещами, документами, деньгами и ценностями явиться на Дегтяревскую улицу для отправки. Куда? Все теряются в догадках.

Ради прибытия евреев отменяется комендантский час. У места сбора пролегают подъездные железнодорожные пути. «Умные люди» знают, что Гитлер уже создал где-то какое-то гетто, то ли в Польше, то ли еще где. Ничего. Люди везде живут.

Утром 29 сентября, только забрезжил рассвет, евреи нашего «Нового Строения» тронулись в путь. Транспорта никакого. Шли с вещами, громко разговаривая, многие с шутками. Каждый старался взять с собой больше. Старики, дети, больные, не все могли быстро преодолеть путь. Сумевшие раздобыть лошадей, ехали на повозках.

Ушли и наши соседи Балясные Перед уходом, как положено, посидели, помолчали. Поцеловались. Попрощались. Пообещали при первой возможности сообщить о себе. Мы вышли во двор провожать. Старая Балясная, вдруг что-то вспомнив, побежала обратно в квартиру. Вернувшись, отдала нам торбу с остатками муки. Все плакали, и лишь наша квартирантка Миля громовым голосом увещевала:

– I чого то ви всі сльозу пускаете? Наче щось таке. Оно, як люди йдуть...

Народу шла – тьма-тьмущая. Вся улица запружена, такая толчея. А по бокам – цепи военных. Судя по тому, как они себя вели, ожидать хорошего было нечего.

…С тех пор, как немцы объявили отправку на работы в Германию, а городской голова Форостовский поместил в газете свое воззвание с призывом: «Благодарным украинцам, освобожденным от жидо-большевиков» германским гитлеровским правительством следует ехать на работы «з квітучої України до сонячної Німеччини», – не прекращались облавы. Ловили людей на базарах, улицах, парках. Прочесывали одномоментно целые кварталы. Чаще всего ловлей занимались полицаи. А немцы – отправкой «улова». Ловили с собаками и без собак. Идя на Подол на работу, попала в облаву и моя тринадцатилетняя сестра Кира. Захватили ее возле трамвая, что от Филармонии вниз, на Подол ходил, и вместе с другими погнали вверх к площадке у фуникулера. Там оцепление. Немцы с автоматами. Машины подходят. Пойман – полезай в кузов! Кирочка девочка маленькая, худенькая, все в задние ряды забивалась. Машину загрузят – увозят, а она остается, все оттягивает время отправки в «сонячну Німеччину». Что делать? Можно попытаться сбежать по откосу вниз на Подол. Но как убежишь? Немец стережет с автоматом. Стоит, ждет приезда очередной машины. В перерыве между приездом машин к ней подошла женщина: «Давай бежать! Я сейчас немца попрошу. Может, отпустит». Сняла кольцо с руки. Немец не взял. Но когда побежали, сделал вид, что не видит. По крутизне сбежали на Подол, прямо в какой-то двор с тыла влетели. А на Подоле облава. Все ворота на улицу заперты. Там и отсиделись. Домой Кира пришла поздно. Мать набросилась: «Где так долго была?». Не знали же, что с ней случилось, сколько она пережила. И кто была ее спасительница, осталось неизвестно.

…Попал в облаву и отец. Пришел домой ни жив, ни мертв. В заложники попал. Каждого десятого расстреливали. Он девятым был. На волосок от смерти. И немцы, и полицаи так разохотились, что стали устраивать облавы для нужд местного значения. Надо кому-либо из них что-то погрузить, поднести, – задержат прохожих и по выбору используют. Потом хотят – отпустят, хотят – сдадут для отправки. Помимо облав управа повестки стала рассылать. Сперва – неработающей молодежи, затем всем подряд. Стариков, больных не брали. А малолетки – пожалуйста! Многие для того, чтобы в Германию не попасть, себя калечили. Луком глаза натирали. Сердцебиение вызывали – сердечные средства принимали, раны растравливали, язвы делали. Кирочке нашей тоже повестка пришла. Мать в отчаянии: «Если ее возьмут, повешусь!» Отец все усилия приложил. Отстоял.

В сентябре 1943 года немцы выгнали нас из родного дома, в котором семья наша прожила более ста лет. Дом наследственный, потомственный, прокоповский. Два часа на сборы! И – вон! Бабушка Паша лежит. Мать недавно еле поправилась. Отец на работе. Его мешок мы берём с собой. Я подхожу к окну. Казаки или власовцы в зеленых мундирах, пилят каштан. Тот каштан, на который в моем детстве снегири садились. Красивые, красногрудые птички. На глаза наворачиваются слезы. Отхожу от окна, брожу по комнатам. Неужели мы скоро отсюда уйдем неизвестно куда!

В те дни выгоняли из домов все население, от самого Днепра. Это было настоящее «шествие народов». Надев пальто, просунув руки в постромки, мы двинулись вниз по Немецкой. Возле двора Морозовых нас остановили:

– Куда вы?

– Сами не знаем.

Все собравшиеся смотрят на старшую сестру Морозову. Она среди своей родни командир.

– Нина! – говорит золовке, – можешь взять их к себе?

Так мы поселились в доме чужих, разделивших наше горе, людей. Жили в тесноте до тех пор, пока немцы не стали выгонять население из Киева на Белую Церковь.

… На Владимирском базаре стоят пушки. Дальнобойные оружия. За Днепр бьют. На углу Владимиро-Лыбедской стоит вышка, а вдоль Красноармейской протянута проволока. Запретная зона. Пусто там. Мертво. Стекла в нашем доме уже кто-то вышиб. Мои детские книжки на улице перед домом валяются. Ветер их треплет. Кучей лежат! Недавно мать не выдержала. Ничего никому не сказала, лишь потом, когда немец часовой с вышки застрелил мужчину, мать призналась. В зону, домой, ходила. Перешла под проволокой. В дом вошла. За помидорами ходила. У нас в бочке, в подвале, квашенные оставались. В макитру набрала. Прикрыла. Уже во дворе к воротам подходила, а тут немец. Мать замерла. Остановилась. Он покрышку поднял. На мать посмотрел. Ничего не сказал. Домой вернулась. Жива. А труп мужчины долго валялся. Не убирали. В назидание другим!

Немцы! Видела я, как пленных пристреливали. Видала повешенных. Видала, как гнали моряков Пинской военной флотилии. Как «перекрашивались» люди, в том числе и мои сверстники. Многое видела, во многом прозрела, научилась отличать Правду от Лжи.

Наша семья, находясь в оккупации, ела картофельные лушпайки. Мать с бабушкой слегли осенью 1942 года, ослабев от голода. А сестра моя, школьница, вынуждена была работать, так как школы были доступны только фольксдойчам и националистам. Но это именно наша семья передала политическую карту СССР в партизанский отряд. И именно мы сохранили под матрацем нашей лежачей бабушки Паши, секретную документацию Водопровода и наш советский, с серпом и молотом, красный флаг!

Записала Леся Туровская

Фото Сергея Сараны